Нина Гурьянова - К истории русского футуризма

Лики городов в зрачках речетворцев отражались, таким образом, приблизительно со времен первых египетских династий, водосточные трубы исполняли berceuse чуть не в висячих садах Семирамиды, и вообще будетлянство возникло почти сейчас же вслед за сотворением мира.

Эта веселая чушь преподносилась таким обворожительным басом, что публика слушала развесив уши. 10

Здесь не вызывает возражений только автохарактеристика Б. Лившица – действительно, он «ничего не понял». «Обворожителен» ли бас Маяковского, конечно, дело вкуса, но, по-моему, это весьма «субъективная» оценка мужественного и грозного голоса бунтаря. Главное, однако, в другом. Не в манере Маяковского было, особенно в то время, вместо ответственных докладов преподносить «весёленькую чушь». Вместо глупостей, приписанных Маяковскому в цитированных строчках, на самом деле публика слышала следующие и вовсе не так уж малодоступные мысли (Маяковский повторял их во многих своих докладах и статьях):

– Ещё египтяне и древние греки, – говорил он, – гладили сухих и чёрных кошек, извлекая из их шерсти электрические искры. Но не они нашли приложение этой силы. Поэтому не им поется слава, но тем, кто поставил электричество на службу человечеству, тем, кто послал гигантскую мощь по проводам, двинул глазастые трамваи, завертел стосильные моторы. 11

Так Маяковский опровергал и старушечью мудрость уверявших: «ничего нового под луной!»

Не из Египта выводил Маяковский футуризм, – наоборот!

– Какие-то жалкие искорки были и в старину, – кричал он, – но это только искорки, обрывки, намёки. Какие-то случайные находки были и в искусстве римлян, но только мы, футуристы, собрали эти искорки воедино и включили их в созданные нами новые литературные приёмы.

«Добросовестный провинциал» Лившиц наивно пишет, что аудитория была понятливее его:

Хотела или не хотела того публика, между ней и высоким, извивавшимся на эстраде юношей не прекращался взаимный ток, непрерывный обмен репликами, уже тогда обнаруживший в Маяковском блестящего полемиста и мастера конферанса. 12

Вот именно. В зале сидели не одни «простодушные провинциалы»! Но и в этом отрывке категорическое возражение вызывает эпитет «извивавшийся» в приложении к Маяковскому. Громадный, ширококостный, «вбивая шага сваи», выходил Владим Владимыч на эстраду чугунным монументом. Неподвижным взглядом исподлобья приказывал публике молчать. Похоже ли это на извивающегося дождевого червя или на вихлястую шантанную диву?

Я особенно хорошо запомнил фигуру Маяковского в тот вечер. Во время его выступления я прошел в задние ряды партера нарочно проверить, как он выглядит из публики.

И вот зрелище: Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-жёлтой кофте с широкими чёрными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздражённого гладиатора.

Требует поправок и дальнейший рассказ нашего забывчивого и мимолетного соэстрадника. 13

Только звание безумца, – пишет Лившиц, – которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу будетлянского паспорта, могло позволить Кручёных, без риска быть искрошённым на мелкие части в тот же вечер, выплеснуть в первый ряд стакан горячего чаю, пропищав, что «наши хвосты расцвечены в жёлтое» и что он «в противуположность неузнанным розовым мертвецам летит к Америкам, так как забыл повеситься». Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие. 14

Увы! Ни линчевать, ни бояться меня публике было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видел надобности в этих грубых эффектах. Моя роль на этом вечере сильно шаржирована.

Выплеснуть рассчитанным жестом чтеца за спину холодные чайные спивки – здесь нет ни уголовщины, ни невменяемости. Впрочем, слабонервным оказался не один Лившиц. Репортёры в отчётах тоже городили невесть что. Конечно, мы били на определенную реакцию аудитории, мы старались запомниться слушателям. И мы этого достигали. Иначе – какие же мы были бы эстрадники и ораторы?!

Кстати, утрировал мое выступление и В. Шкловский (см. «Третья фабрика»). 15 Никогда я не «отбивался от курсисток галошами». Передовая молодёжь порой бурно приветствовала нас, но это вовсе не было «нападением».

Во всяком случае, верно одно – успех вечера был шумным. Мы нашли то, чего искали, – живой отклик молодёжи и наиболее чуткой интеллигенции. Пусть с нами соглашались не во всем – на это было бы наивно и рассчитывать. Но мы разбудили критическое чутье зала, мы впервые показали ветхость и убожество официальных фасадов благонамеренного искусства. Мы впервые противопоставили ему живые воды творчески бурлящей новизны. Здесь впервые убедительно прозвучали, именно прозвучали, те самые стихи Маяковского и Хлебникова, о невозможности даже прочесть которые жужжали тогда бестолковые рецензенты наших книжек и хранители всяческого парнасского благочиния.

Дальнейших вечеров – не перечесть! В период 1913-15 гг. мы выступали чуть ли не ежедневно. Битковые сборы. Газеты выли, травили, дискутировали. Всего не упомнишь и не перескажешь.

Остановимся на одном наиболее «скандальном» из вечеров, именно на выступлении Маяковского в «Бродячей собаке» (сезон 1915-16 гг.). 16 Вот что рассказала мне Т.Т., 17 случайно бывшая на этом вечере:

– По-моему, уже после 12 ночи конферансье объявил: сейчас будет читать стихи поэт-футурист Маяковский.

Не помню, как он был одет, знаю, что был очень бледен и мрачен, сжевал папиросу и сейчас же зажег другую, затянулся, хмуро ждал, чтобы публика успокоилась, и вдруг начал – как рявкнул с места:

Публика по большей части состояла именно из «имеющих все удобства», поэтому застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение.

Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки –

некоторые женщины закричали: ай! ох! и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся крик, свист, угрожающие возгласы. Более флегматичные плескали воду на декольте своих спутниц и приводили их в себя, махая салфетками и платками.

Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, желвак нижней челюсти всё время вздувался, – опять закурил и не уходил с эстрады.

Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:

– Такой молодой, здоровый… Чем такие мерзкие стихи писать – шел бы на фронт!