Владимир Солоухин - Жить на земле [сборник стихотворений]

Она надела свои длинные стеклянные бусы

На шею одному счастливчику,

Обмотав его шею три или даже четыре раза.

И он все ходил счастливый

И все приставал к ней и спрашивал:

— А как же я их размотаю?

— Как же я их сниму теперь, эти бусы? —

И сладковато подмигивал карим раскрасневшимся глазом.

Мы увлекались.

Мы занимались разговорами на высокие темы

Или даже читали стихи.

Блок, Гумилев и снова — Блок.

А он все ходил и надоедливо спрашивал:

— Как же я сниму теперь эти бусы,

Как же я их распутаю?

Я пробовал их распутывать и — не смог. —

Ему, наверно, хотелось,

Чтобы она, маленькая, с горячим дыханьем

Приподымалась на цыпочки и разматывала бусы

С его долговязой, венозной шеи.

Тогда ее волосы, наверно, почти касались бы

Его коньяком и копченостями пахнущего рта.

— Как я сниму эти бусы?

— О, как я сниму эти цепи?

— Поймите, я в них запутался.

Меня оплела их стеклянная змеиная теснота.

Когда мне надоела его болтовня о бусах,

Я подошел к нему тремя спокойными решительными шагами,

Взялся за бусы двумя спокойными решительными руками,

Тихонечко дернул и еще тише, но очень внятно сказал:

— Мужчины должны снимать бусы таким вот образом. —

Несколько стекляшек, прыгая, покатилось на пол,

Остальные остались в моих загребущих лапах.

Я положил их в карман, пообещав хозяйке:

— Завтра будут как новые. Не волнуйтесь, —

И увидел очень близко сияющие головокружительные глаза.

На другой день я отдал ей бусы «крепче новых»,

И она (как странно!) промолвила мне:

— Спасибо! —

Рот ее был надломлен,

Но по-прежнему свеж и ал.

За что спасибо?

Почему спасибо?

Как будто я не исправил лишь то, что сам же испортил?

За что спасибо, за то, что поправил?

Или за то, что дернул и разорвал?

Новые качели во дворе.

Ребятишки друг у дружки бойко

Рвут из рук качельные веревки.

Кто сильнее, тот и на качелях.

Всё же

Все почти что побывали.

Всё же

Все почти что полетали

Кверху — вниз,

Кверху — вниз,

От земли и до неба!

Шум и смех,

Шум и смех,

Не надо мороженого, не надо конфет,

Не надо и хлеба!

Лишь девчонке одной не досталось качелей,

Оттерли, оттиснули, отпугнули,

А она — застенчива.

Отошла в сторонку, приуныла, пригрустнула,

Смотрит на веселье и смех,

На веселье и смех,

На веселье и смех,

Да делать нечего!

Вечером затихло все во дворе.

Посмотрел я во двор из квартиры своей, из окна.

Все ребятишки по домам разбрелись,

Все ребятишки спать улеглись,

А девочка на качелях

Кверху — вниз,

Кверху — вниз!

(Никто не мешает.) Кверху — вниз,

Качается потихоньку одна.

Хвоя, прогретая за день, пахнет горячей хвоей.

Море, прогретое зноем, пахнет соленым морем.

Идем мы все по дороге, обозначенной фонарями.

Мы были вчера незнакомы, а сегодня стали друзьями.

Теперь мы сидели в шашлычной, выпили цинандали.

Зашли на турбазу на танцы, немного потанцевали.

Молодой народ, загорелый, с нами идет по дороге.

Только что танцевавшие, музыки полны ноги.

Идем мы, вольные люди, шутя, хохоча, судача,

Идем мы все вдоль забора, за которым уснула дача.

Редкими фонарями там светится зелень парка.

Ночью в парке не ветрено. В полдень в парке не жарко.

Безмолвствуют там дорожки, когда бы ни поглядел.

Наверно, там жить неплохо, но это не мой удел.

Наверно, так это нужно, чтобы кто-нибудь, занятый очень,

Там отдыхал спокойно, бытом не озабочен:

Как бы тут снять комнатенку (и чтоб хозяйка варила обед),

Как бы достать обратный, плацкартный, жесткий билет?

Как бы в кино пробиться… Да разве мало забот!

Вчера прилетал на дачу маленький вертолет.

И молодую женщину (значит, пора в Москву)

Он на глазах у публики бойко унес в синеву.

Наверное, ждет эту женщину в Адлере самолет.

Наверно, больше чем следует нервничает пилот.

Но вот что нужно представить: за целый месяц ни разу

Женщина молодая танцевать не пришла на турбазу.

За этот же целый месяц, я убедился лично,

Никто из жителей дачи не посидел в шашлычной.

И там, где мы удим рыбу, на шумном, веселом причале,

Никого из жителей дачи ни разу мы не встречали.

Конечно, в шашлычной шумно, а на причале — жарко.

Но тех, кто там не бывает, мне, по совести, жалко.

Не надо мне вертолетов, чтобы за мной прилетали,

Оставьте мне мою волю (на босую ногу сандалии),

Оставьте мне мое право толкаться горячим летом

На пристанях и вокзалах за драгоценным билетом.

Ругаться с официантами, что долго не подавали

(А в общем-то всё в порядке) еще одну цинандали!

Идем мы толпой веселой, шутя, хохоча, судача,

Петь я хочу или плакать, но не хочу на дачу.

В храме — золоченые колонны,

Золоченая резьба сквозная,

От полу до сводов поднимались.

В золоченых ризах все иконы,

Тускло в темноте они мерцали.

Даже темнота казалась в храме

Будто бы немного золотая.

В золотистом сумраке горели

Огоньками чистого рубина

На цепочках золотых лампады.

Рано утром приходили люди,

Богомольцы шли и богомолки.

Возжигались трепетные свечи,

Разливался полусвет янтарный.

Фимиам под своды поднимался

Синими, душистыми клубами.

Острый луч из верхнего окошка

Сквозь куренья дымно прорезался.

И неслось ликующее пенье

Выше голубого фимиама,

Выше золотистого тумана

И колонн резных и золоченых.

В храме том, за ризою тяжелой,

За рубиновым глазком лампады

Пятый век скорбела Божья Матерь,

С ликом, над младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горечью у рта в глубокой складке.

Кто, какой мужик нижегородский,

Живописец, инок ли смиренный,

С ясно-синим взглядом голубиным,

Муж ли с ястребиными глазами, —

Вызвал к жизни тихий лик богини,

Мы о том гадать теперь не будем.

Живописец был весьма талантлив.

Пятый век скорбела Божья Матерь

О распятом сыне Иисусе.

Но, возможно, оттого скорбела,

Что уж очень много слез и жалоб

Ей носили женщины-крестьянки,

Богомолки в черных полушалках

Из окрестных деревень ближайших.

Шепотом вверяли, с упованьем,

С робостью вверяли и смиреньем:

«Дескать, к самому-то уж боимся,

Тоже нагрешили ведь немало,

Как бы не разгневался, накажет,

Да и что по пустякам тревожить!

Ну а ты уж буде похлопочешь

Перед сыном с нашей просьбой глупой,

С нашею нуждою недостойной.

Сердце материнское смягчится

Там, где у судьи не дрогнет сердце.

Потому тебя и называем

Матушкой-заступницей. Помилуй!»