Сергей Петров - Избранное

Ты, и приземист и плечист,
напряг до боли шею бычью,
душою прост и телом чист,
и предан русскому величью.

Ты – грудью настежь, напролом!
Угрюмый, дюжий, добрый, ражий
мужик, напяливший шелом
и ставший у судеб на страже.

Я думаю, я сам себе универсам,
куда я захожу по надобностям разным.
Открыт бываю я и людям, и часам,
пространству грузному и хрупким чудесам,
погоде на сердце и пьяным голосам,
и кособокой скуке, и соблазнам.
Всё есть во мне, чтобы по горло жить!
(В придачу ко всему и распри даже.)
Фасованно могу себя я предложить,
готов с утра к великой распродаже.

Завистники-глаза сверкают, как витрины,
устраивая трижды в день смотрины.
Сквозь них проходит день в универмаг,
облизываясь, будто бешбармак.
Вот полки, белые и твердые, что кость,
нагружены чуть охлажденным мясом.
Утроба нежится, подобная колбасам.
Но кто это "ого!" проокал басом?
Кто взгляд в меня забил, как в стену гвоздь?
Не трогайте меня! Своим я занят делом!
А если нужно что – ходите по отделам.
Вон головы мои, как лысые сыры,
лежат, лишенные и плеч и шеи,
и рады, что в них есть червивые траншеи,
и рады от дыры и до дыры.
Лежат они, округло хорошея,
как с неба выставленные миры.
Лежат они невдалеке от масла,
которое белеющую плоть
поставило стеной, за пряслом прясло,
но в масле не катаются. Колоть
ножом их не велел Господь,
и по частям они обречены железу
и жизни, как вседневному надрезу.

Располосованный наискосок,
как лососины розовый кусок,
не может рот полунемой открыться,
а кровь густеет, как томатный сок.
И из ладони, словно из корытца,
сухие пальчики, как веточки корицы.
И каждый мой отдел не оттого ль высок,
что мне затылок, темя и висок
украсили и соль и сахарный песок?

Ой, полным-полна авоська!
Есть и перец в ней и лук.
Не жалей ни слез, ни воска,
ни утраты, ни разлук.

Всё есть во мне. И жить – как жрать и жрать.
Надежде я свояк, а делу кум.
Могу товар своей рукой-владыкой брать
и по-лукулловски жевать рахат-лукум.
Рабочий день, бывает, разворчится,
а в деньгах ветер, свист и кутерьма.
Соскочит с полки баночка горчицы
и в руки прыгает сама...
Чужой огромной жизни послужи-ка,
и прянут пряности в открытый рот, как рать,
язык и нёбо обожжет аджика,
крапивой продерет. А жить – как брать и жрать.
Во всякой жизни есть и нужен привкус,
но жизнью торговать, ей-Богу, нелегко!
Проторговался – так возьмут за гривку-с
да и на солнышко, как за ушко.
Проторговался – так сиди и шамкай,
гляди вослед, как в самый зад судьбе,
когда универсам с универсамкой,
качая сумками, идут к себе.

Ой, пустым-пуста моя авоська!
В ней не я ль попался в сеть?
С плеч головушку ты сбрось-ка,
что ж ей попусту висеть?

Всё есть во мне. И назло контроверзам
чиновничьим и страхолюдью зим
универсам стоит, как универзум,
как суетливый Божий гомозин.
И стану ожидать я с Богом очной ставки,
в полночный час всплакнув по волосам.
И буду ждать на судном на прилавке,
когда закроется универсам.

Как вы полны, земные пять минут,
когда пекут блины, белье стирают,
торгуют телом, песенку поют,
целуются, в квартире прибирают,
в трамвае едут и судьбу клянут,
животики от смеха надрывают,
рожают и пускают в дело кнут,
возводят из соломинок уют,
по морде бьют, ломают, созидают,
и дремлют, и от пули умирают
иль просто Богу душу отдают.

Про осень да про лето,
про года времена
зачем читать у Фета,
зачем у Кузмина?

На осень я не стану
нацеливать перо,
глядеть по Левитану,
взирать как Писсаро.

Перо беру иль кисть я,
гляжу хоть вдаль, хоть вблизь –
летят дожди да листья
и лезут грязь и слизь.

Безумному Ван Гогу
не занимать ума.
Живешь – и слава Богу,
которого нема.

Ходят вокруг налегке петербургские долгие ветры,
осень без листьев стоит впусте на остром мысу.
Белая биржа лежит, как груженная временем баржа,
и на пустом берегу торга купцы не ведут.
Видно, веленьем богов, возлюбивших чудо торговли,
с юга на север доплыл сей благородный амбар.

Твои две груди – как смиренные колени,
а страсть – как мясо ветер раскромсал.
Но я пишу тебе, как некогда Елене
писал задумчивый Ронсар.

Но ты не хочешь пить из жизни понемногу
и чуда ждешь от каждого глотка,
и мы с тобой идем бок о бок, да не в ногу,
пустив удачу с молотка.

Чуланчик темных чувств недолго и захламить,
и будет житься лишь самой себе назло.
Судьбу, как самое себя, переупрямить –
великое, быть может, ремесло.

И я к тебе войду в стареющую память,
как то, что близилось и не дошло.

Как будто выглянув из детской –
глаза лучисты и чисты, –
послушницею полусветской
себя подслушиваешь ты.
"Наверно, нежный Ходовецкий
гравировал твои мечты".

Голубоглаза, как у Греза,
не уличенная ни в чем,
твоя задумчивая греза
склонилась над твоим плечом...

Но и сама в себе покоясь,
ты можешь жадничать и жечь.
И как экватор, тонкий пояс
тебе нетрудно пересечь.

Там страсть Господня – без страданья,
распятие – но без креста,
и как над Горним надруганье,
как сатанинская Pieta –
миндальных бедер содроганье
и напряженье живота.

Какой задорною мадонной
ты притворяешься, дабы
жать и низиною бездонной
лежать, вставая на дыбы!

Хожу я ужинать в столовую,
куда валят под вечер лавою:
откупорив белоголовую,
я в рюмке, точно в море, плаваю.

Сиди да знай себе поикивай,
соседу всякому поддакивай,
что ходим-де под дамой пиковой,
что фарт у нас-де одинаковый.

А выйду – почему-то улица
во всю длину свою бахвалится:
пускай за домом дом сутулится,
да только нет, шалишь, не свалится!

Как насекомые, пиликая,
и тикая, и даже звякая,
таится тишина великая,
а в тишине – и нечисть всякая.

И сколько хожено и гажено,
и сколько ряжено и сужено,
и есть ли где такая скважина,
куда забиться прямо с ужина?