Генрих Гейне - Лирика и сатира

«Погода суровая, — он объяснил, —
И голодное истощенье
Вызвали смерть. Ускорить ее
Они могли, без сомненья».

«При сильных морозах, — добавил он, —
Потапливать надо в спальне,
Теплей укрываться». Рекомендовал
Питаться он нормальней.

Жил некий пудель, и не врут,
Что он по праву звался Брут.
Воспитан, честен и умен.
Во всей округе прославился он,
Как образец добродетели, как
Скромнейший пес среди собак.
О нем говорили: «Тот пес чернокудрый
Четвероногий Натан Премудрый
Воистину, собачий брильянт!
Какая душа! Какой талант!
Как честен, как предан!..» Нет, не случаен
Тот отзыв: его посылал хозяин
В мясную даже! И честный пес
Домой в зубах корзину нес,
А в ней не только говяжье, но и
Баранье мясо и даже свиное.
Как лакомо пахло сало! Но Брута
Не трогало это вовсе будто:
Спокойно и гордо, как стоик хороший,
Он шел домой с драгоценною ношей.

Но ведь и собаки — тоже всяки:
Есть и у них шантрапа, забияки,
Как и у нас, — дворняжки эти,
Завистники, лодыри, сукины дети
Которым чужды радости духа,
Цель жизни коих — сытое брюхо.
И злоумыслили те прохвосты
На Брута, который честно и просто,
С корзиною в зубах — с пути
Морали и не думал сойти…
И раз, когда к себе домой
Из лавки мясной шел пудель мой,
Вся эта шваль в одно мгновенье
На Брута свершила нападенье.
Набросились все на корзину с мясом,
Вкуснейшие ломти — наземь тем часом,
Прожорливо-жадно горят взоры,
Добыча — в зубах у голодной своры.
Сперва философски-спокойно Брут
Все наблюдал, как собратья жрут;
Однако, видя, что канальи
Мясо почти уже все доконали, —
Он принял участье в обеде — уплел
И сам он жирный бараний мосол.

«И ты, мой Брут, и ты тоже жрешь?!»
Иных моралистов тут бросит в дрожь.
Да, есть соблазн в дурном примере!
Ах, все живое — люди, звери —
Не столь уж совершенно: вот —
Пес добродетельный, а жрет!

По рельсам, как молния, поезд летел,
Пыхтя и лязгая грозно.
Как черный вымпел, над мачтой-трубой
Реял дым паровозный.

Состав пробегал мимо фермы одной,
Где белый и длинношеий
Мерин глазел; а рядом стоял
Осел, уплетая репеи.

И долго поезду вслед глядел
Застывшим взглядом мерин;
Вздыхая и весь дрожа, он сказал:
«Я так потрясен, я растерян!

И если бы, по природе своей,
Я мерином белым не был,
От этого ужаса я бы теперь
Весь поседел, о небо!

Жестокий удар судьбы грозит
Всей конской породе, бесспорно.
Хоть сам я белый, но будущность мне
Представляется очень черной.

Нас, лошадей, вконец убьет
Конкуренция этой машины;
Начнет человек для езды прибегать
К услугам железной скотины.

А стоит людям обойтись
Без нашей конской тяги, —
Прощай, овес наш, сено, прощай,
Пропали мы, бедняги!

Ведь сердцем человек — кремень:
Он даром и краюхи
Не даст. Он выгонит нас вон, —
Подохнем мы с голодухи.

Ни красть не умеем, ни взаймы брать,
Как люди, и не скоро
Научимся льстить, как они и как псы.
Нам путь один — к живодеру!»

Так плакался конь и горько вздыхал,
Он был настроен мрачно.
А невозмутимый осел между тем
Жевал репейник смачно.

И, морду свою облизав, он сказал
Беспечно: «Послушай-ка, мерин:
О том, что будет, сейчас ломать
Я голову не намерен.

Для вас, для гордых коней, паровоз —
Проблема существованья,
А нам, смиренным ослам, впадать
В отчаянье нет основанья.

У белых, у пегих, гнедых, вороных
У всех вас — конец печальный;
А нас, ослов, трубою своей
Не вытеснит пар нахальный.

Каких бы хитрых там машин
Ни выдумывал ум человека, —
Найдется место нам, ослам,
Всегда, до скончания века.

Нет, бог не оставит своих ослов,
Что — в полном сознанья долга —
Как предки их честные, будут плестись
На мельницу еще долго.

Хлопочет мельник, в мешки мука
Струится под грохот гулкий;
Тащу ее к пекарю, пекарь печет, —
Человек жрет хлеб и булки.

Сей жизненный круговорот искони
Предначертала природа.
И вечна, как и природа сама,
Ослиная наша порода».

Век рыцарства давно прошел:
Конь голодает. Но осел,
Убогая тварь, он будет беспечно
Овсом и сеном питаться вечно.

Завидовать жизни любимцев судьбы
Смешно мне, но я поневоле
Завидовать их смерти стал —
Кончине без муки, без боли.

В роскошных одеждах, с венком на челе,
В весельи сладострастном,
Средь пышных пиров умирают они,
Сраженные призраком властным.

И покидая с улыбкой мир,
До старости бодры и юны,
Нисходят в царство мертвецов
Все фавориты фортуны.

Сухотка их не извела,
У мертвых приличная мина.
Достойно вводит их в свой круг
Царевна Прозерпина.

Завидный жребий! А я семь лет,
С недугом тяжким в теле,
Терзаюсь — и не могу умереть
И корчусь в моей постели.

О, господи, пошли мне смерть,
Внемли моим рыданьям!
Ты сам ведь знаешь, у меня
Таланта нет к страданьям.

Прости, но твоя нелогичность, господь,
Приводит в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!

От боли веселый мой нрав зачах,
Ведь я уже меланхолик.
Кончай эти шутки, не то из меня
Получится католик.

Тогда я вой подниму до небес
По обычаю добрых папистов.
Не допусти, чтоб так погиб
Умнейший из юмористов!

Брось свои иносказанья
И гипотезы святые!
На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые!
Отчего под ношей крестной,
Весь в крови, влачится правый?
Отчего бесчестный всюду
Встречен почестью и славой?
Кто виной? Иль воле бога
На земле не все доступно?
Или он играет нами?
Это подло и преступно!

Так мы спрашиваем жадно
Целый век, пока безмолвно
Не забьют нам рта землею.
Да ответ ли это, полно!

Мой день был ясен, ночь моя светла.
Всегда венчал народ мой похвалами
Мои стихи. В сердцах рождая пламя,
Огнем веселья песнь моя текла.

Цветет мой август, осень не пришла,
Но жатву снял я, — хлеб лежит скирдами.
И что ж?.. Покинуть мир с его дарами,
Покинуть все, чем эта жизнь мила!

Рука дрожит. Ей лира изменила.
Ей не поднять бокала золотого,
Откуда прежде пил я своевольно.