Саша Черный - Два века о любви

Отцвели – о, давно! – отцвели орхидеи, мимозы,

Сновиденья нагретых и душных и влажных теплиц.

И в пространстве, застывшем, как мертвенный цвет туберозы,

Чуть скользят очертанья поблекших разлюбленных лиц.

И бледнеют, и тонут в душе, где развалины дремлют,

В этой бездне, где много, где всё пробегает на миг,

В переходах, где звукам их отзвуки, вторя, не внемлют,

Где один для меня сохранился немеркнущий лик.

Этот образ – в созвучии странном с душою моею,

В этом лике мы оба с тобою узнаем себя,

О, мечта, чьей улыбки ни ждать, ни желать я не смею,

Но кого я люблю, но кого вспоминаю, любя.

Я люблю с безупречною нежностью духа и брата,

Я люблю, как звезду отдаленная любит звезда,

Как цветок, что еще не растратил в душе аромата,

Я с тобой – я люблю – я с тобой – разлучен – навсегда.

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, —

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далеко-далеко.

Во всем утомленье – глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада, —

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно.

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

В впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая,

Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,

Сильный тем, что влюблен

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

Хочу быть дерзким

Хочу быть смелым

Из сочных гроздей

Венки свивать

Хочу упиться

Роскошным телом

Хочу одежды с тебя сорвать!

Пусть будет завтра

И мрак и холод

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив!

Я буду молод!

Я буду дерзок!

Я так хочу!

Хочу я зноя атласной груди

Мы два желанья

В одно сольем

Уйдите, боги!

Уйдите, люди!

Мне сладко с нею

Побыть вдвоем!

Она отдалась без упрека,

Она целовала без слов.

– Как темное море глубоко,

Как дышат края облаков!

Она не твердила: «Не надо»,

Обетов она не ждала.

– Как сладостно дышит прохлада,

Как тает вечерняя мгла!

Она не страшилась возмездья,

Она не боялась утрат.

– Как сказочно светят созвездья,

Как звезды бессмертно горят!

Столик на улице. Томик Монтале.

В третьем катрене провисла строка.

Листьев летальное сальто-мортале

на темно-серый рукав пиджака.

Рюмка текилы. Холодная кола.

Колу – для мсье, а текилу – мадам.

Все, что прошляпила высшая школа,

я продиктую тебе по складам.

Ручку сжимаешь, как потное древко

знамени. Кровь приливает к лицу.

Мой герметичный, не злись: пятидневка

наших сражений подходит к концу.

Вольный, как те, что уже отмотали

срок, повторишься в вагонном стекле.

…Столик из пластика. Вторник. Монтале.

Смилуйся! – не говори: Монтале!

Любовь просачивается в щели,

в провалы чужих дворов.

Какое счастье, что мы успели

вкусить от её даров.

– Ты любишь персики? – Да. – Я тоже.

А кинзу? А бастурму?

Зима линяет и снег створожен.

Айда пировать в Крыму!

…Все очертания, все изгибы,

все впадинки позвонка

(когда синхронно – на правый, либо

на левый: кровать узка)

в себя вобрав, совпадая снами,

бессонницей, всем, что есть,

и безразлично, что будет с нами

назавтра, но дай нам днесь…

Любовь смывается, как в гримёрной

лицо, под которым твой

бескровный лик, ни живой ни мёртвый,

не мёртвый, но не живой.

Морозом схваченные ступени,

разграбленное гнездо.

Какое счастье, что мы успели

запомнить друг друга до

бесплотной лепты косого света,

направленного туда,

где под будильником два билета

на разные поезда.

В это лето мы жили на улице …дзе

(но с таким же успехом могли бы – повсюду),

ожидая известий о сильной грозе,

покупая клубнику и даже посуду.

В холостяцкой квартире на самом верху —

с видом то ли кунсткамеры, то ли конторы —

цилиндрический луч в тополином пуху

проникал сквозь неплотно закрытые шторы.

Аритмией ударов сводящий с ума,

жидким златом лохматые клёны окрасив,

корт вставал раньше дворников и мусульман

под гортанные возгласы местных агасси.

И, уткнувшись в подушку, усталым пловцом

спал, совпавший чертами с гонимою расой,

тот, кто ночью склонял надо мною лицо,

искажённое страсти прекрасной гримасой, —

там, на улице …дзе. Я сказала не зря,

что возможна другая, поскольку не всё ли

нам равно, где могла бы застукать заря

этих жадно крадущих, с намывами соли

на предплечьях, с картиной левее окна,

где дриада древесную шкурку сдирала,

и с лимонными плоскими рыбками на

простыне, что все время сползала с дивана…

Я не знаю, рыба ты или птица,

между нами воздух или вода.

Дня ворсисто-серая власяница

увлажняет стрекотом провода.

В задубевшей комнате-одиночке,

что шуршит шедеврами, как худпром,

напишу две строчки, дойду до точки,

тёмно-красной, слева и под ребром.

И увижу: там, где дома-калеки