Саша Черный - Два века о любви

Имярек на корте продует сет

и в сердцах ракетку забьёт в чехол.

Растворится облака узкий след,

серебристо-розовый, как чехонь.

Заратустра-осень. Шуршанье мантр.

Колебанье комнаты угловой.

На столе бесхитростный провиант

в пятнах астр, подёрнутых синевой.

Приготовим ужин. Дождемся тьмы.

И – пускай за нами придут к утру, —

мы продолжим пир посреди чумы,

заедая фруктами хванчкару,

обжигая алчущих губ края

ненасытным поиском остроты.

Ибо нет «вчера» для таких, как я,

ибо «завтра» нет для таких, как ты.

… Дождь. Рассвета взлётная полоса.

На скамейке ржавый в прожилках лист.

Прикативший раньше на полчаса

в запотевшем «Опеле» спит таксист.

Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы —

не более, чем поблажки ленивой мадам Судьбы.

Рыча, рассыпая бисер, дымящийся на весу,

на водах рисует глиссер лиловую полосу.

Вздремни, запустив под веки – травы полинявший жад,

холодные чебуреки, вскипающий оранжад.

… Чем травимся, тем и лечим. Пора осквернить уста.

Но мне поделиться нечем: баклажка моя пуста.

Уже пятаки посланий измерили глубину

вдоль мыса, где пёс Павсаний, бросаясь, кусал волну;

где зноем валун прожарен в лишайной голубизне,

как скрюченный каторжанин с наколками на спине;

и смуглая пара в белом заснула – к виску висок —

мобильник, как парабеллум, на время зарыв в песок.

На катер речушка накатит,

Всплеснёт, как рукой дирижёр.

Нам этого августа хватит

На горький сентябрьский костёр.

На пристани – ныне и присно —

Сквозь трещины старых досок

Сочится смолой кипарисной

Тепла свежевыжатый сок.

Прохладное вязкое время

На отмелях лета светлей.

Последние дни – как деревья

У кромки пшеничных полей.

Последние. Дальше в программе

Стук кресел, шуршанье кулис.

И ты в этой солнечной драме —

Одна из ведущих актрис.

Встаёшь, одеваешься, дышишь,

Уходишь в назначенный час.

Смахнёшь паутинкою с крыши

Дым осени – Яблочный Спас.

Спускаешься, очнувшись от любви,

К простым вещам – пустым вещам, осенним.

Вдруг замечаешь – утро, воскресенье,

Пьёшь квас напротив Спаса на Крови.

Спускаешься к своим привычным дням —

Дворы детьми наполнены, как чаши —

Трамвай пропустишь – он везёт меня —

Друг в друге взгляды отразятся наши,

И я уеду. Утром у реки,

В которую вдыхает ветер море,

Ты вдруг поймёшь – трамвайные звонки

Намного беспредельнее, чем горе,

И город прыгнет за тебя с моста,

А ты с толпой смешаешься и канешь.

Здесь в каждом встречном эта пустота

Блестит на солнце влажными зрачками.

Здесь в каждом эта боль растворена —

Старик сидит у своего окна,

Вдыхая охлаждённый воздух горький.

А в облаках, где ты еще вчера

Бродил, зияет синяя дыра,

И можно в космос съехать с детской горки.

Протри глаза – увидишь сквозь туман,

Как время выедает сердцевину

Намокших долгостроев, как платан

В фонарном свете выгибает спину.

Он снял одежду, он свою кору

Вернул земле, как лягушачью шкурку.

Темнеет рано, пламя поутру

Всё осторожней лижет штукатурку.

И даже плющ по каменной стене

Устал взбираться ночью к мокрой крыше.

Пространство спит калачиком во мне,

Но я его дыхания не слышу.

Весь этот ужас первых холодов

Дрожит под кожей – кутаюсь сильнее.

И женщина звонит. И я готов

Сейчас навек соединиться с нею.

Но командор походкою слепца

Остывшие дворы уже обходит,

И жмутся два испуганных птенца —

Душа к душе в подземном переходе.

Я знаю эти происки зимы —

Её глаза я видел восковые,

Её полки, взобравшись на холмы,

Без боя на закате взяли Киев.

Лишь я держу осаду – у окна,

Но скоро сдамся – подступает к краю

Холодная стальная глубина,

И я хочу, чтоб ворвалась она,

И чётки фонарей перебираю.

Куда честнее ночью одному

Глотать за день скопившуюся тьму,

Жрать валидол, а утром вдруг увидеть,

Как горний свет течёт по хрусталю,

И изумленно выдохнуть – Люблю…

Но этим никому себя не выдать

С двадцатилетними играет в жмурки,

с тридцатилетними играет в прятки

любовь. Какие шёлковые шкурки,

как правила просты, как взятки гладки!

Легко ли в тридцать пять проститься с нею?

Легко. Не потому, что много срама,

а потому, что места нет нежнее,

и розовей, и сокровенней шрама.

Мы взрослели наперегонки.

Мы на время бегали по кругу.

Мальчик, шнуровавший мне коньки

(переделай, это слишком туго!),

первым откатал свои круги.

Врали про плеврит. Нет, политура.

…и так накатаешься,

что, придя, не можешь снять коньки —

сядешь на пол и сидишь как дура.

Тебе ничего не стоит на миллионы частей раздробиться.

Мне нужен месяц, чтобы снести одно яйцо.

Ты ищешь себя, примеряя разные лица.

Я меняю кремы, чтобы не изменилось моё лицо.

Меня любили многие и любить меня тебя научили.

Я любила многих и научилась любить одного.

Короче, акмэ. Но все мои слабости остаются в силе.

Золотое сечение. Но времени остаётся всего ничего.

Сквозь наслоенья дней рождений

всё лучше виден день рожденья.

Сквозь наслоенья наслаждений

всё наслажденней наслажденье

вобрать и задержать в гортани

большой глоток дождя и дыма…

Чем ближе мы подходим к тайне,

тем легче мы проходим мимо.

Прошу: почаще меня проси

о чём-нибудь. Всё равно о чём:

открыть, найти, достать, принести,