Махтумкули - Избранное

Мне сорок исполнилось… Чаша полна…
Душа моя разувереньем больна,
Надеждой обманута… Плачет она:
Ты где, долгожданное светлое время?

Покоя нигде не находит народ;
Как пес, по пятам лихолетье идет —
То зубы оскалит, то руку лизнет…
Ты где, долгожданное светлое время?

Голодная бедность глотает огонь,
Напрасно протянута к небу ладонь,
Стреножен у всадника нищего конь.
Ты где, долгожданное светлое время?

Тщета-скопидомка в юдоли мирской
Не спит, и не ест, и теряет покой,
Пока не утонет в казне золотой.
Ты где, долгожданное светлое время?

Слова мои ложью муллы нарекли,
Лжецу в благодарность дары принесли;
Их клятвы изранили лоно земли…
Ты где, долгожданное светлое время?

Погрязли наставники в смертных грехах
И лгут при бессовестных учениках,
Что так повелел всемогущий аллах.
Ты где, долгожданное светлое время?

Язык твой огонь извергает, Фраги.
Различий не знай, недостойного жги,
А там — в Хиндостан отдаленный беги…
Ты где, долгожданное светлое время?

Гляди, как жену молодую берешь,—
Стройна ли и вправду ли речи нежны?
Не трусь, отправляясь в дорогу. Что — нож,
Когда прикипели к железу ножны?

Встречаются трусы — идет похвальба,
Но если поет боевая труба,
На бледных губах — только брань да божба.
Неведомы трусу восторги войны.

О подлое время! О бремя обид!
Воителя храброго трус не щадит;
И выжига выше султана сидит
На мусорной куче несметной казны.

Гроша непотерянного не ищи.
Воспрянут мужи, чуть заблещут мечи.
Голодным да нищим кричат богачи:
«Вы — нелюдь, вы только для счета нужны».

Припомнится честь — и начнется война,
И выпьет бедняк свою чашу до дна…
Разверзнется бездна — нема и черна,
Заплачут влюбленные, — разлучены.

Страдальца в Эдем его кровь приведет,
А щедрого — хлеб. От себя свой народ
Блудник распоясавшийся оттолкнет,
Позволив «ладони коснуться спины».

Ты — бай; золотая твоя пиала
Немолчную славу тебе принесла.
Ты — беден: хула тебе, нищий, хула!
При хане живешь — пропадешь без вины.

Пока вы промолвите слово «джигит»,
Джигитово сердце сто бед изъязвит.
Разлучником-роком нарублен твой щит:
Мы души отстаивать обречены.

Разлуки па землю с Адамом пришли.
Какие бы горести сердце ни жгли,
Да будут все помыслы Махтумкули
Красавице-истине посвящены.

К тебе, человек, приступаю с мольбою:
Карун обезумевший — твой образец.
Спасайся! Ты накрепко связан собою —
Тщетой одурманенный, нищий скупец.

Унынием грешен и я, мусульмане;
Душа моя также блуждает в тумане.
И я свою ношу забот и страданий
Влачу, бесприютного мира жилец.

Я райскую музыку слышал сначала.
Но горькая жалоба громче звучала,
И музыка стихла, и сердце попало
На торжище раненных скорбью сердец.

Есть множество рек и морей полноводных,
И семьдесят два языка разнородных,
И счесть невозможно мужей благородных.
А только царю достается венец.

Слепой не увидит, как нищий томится,
Глухой не услышит, как плачет вдовица;
И пестрядью мира мой взор не прельстятся.—
В золу и песок превратится дворец.

Я — в горле у мира — взываю: помилуй!
Я — снедь ястребиная — кану в могилу.
Как жалкий поденщик, утративший силу,
Как царь, облаченный в бесценный багрец.

И плоть моя стала пристанищем боли,
И жил я для общего счета в юдоли,
И если я утром сидел на престоле.
Я в полдень — отчизной забытый беглец.

Достойных врасплох застигает измена;
Глаза мои слепнут, слабеют колена;
Не вырвется муж из позорного плена,
Клинок свой булатный уронит храбрец.

Состарились горы, Фраги сострадая.
Темницею стала страна золотая.
Склонись перед матерью-правдой, рыдая,
Пока еще нас не покинул творец!

Ты в мир явился, человек, таинственным путем.
Невидим был, бесплотен был, но плотью стал потом.
Ты душу вечную обрел и стал расти тайком.
Ты девять месяцев провел в убежище глухом,
И лишь тогда родился ты, своей судьбой влеком,
И материнским вскормлен был сладчайшим молоком.

Тебя всемилостивый бог устами наградил.
Вложил тебе в уста язык, чтоб ты заговорил.
Ты рвался вверх, ты поднялся, исполнен свежих сил.
И божий мир ты познавал, и мир казался мил.
В семь лет к учителю тебя отец препроводил,
И начал ты вникать в Коран в усердии своем.

Прошла младенчества пора, и ты — джигит лихой,
Но вскоре стал кружиться ты вкруг девушки одной,
Как вкруг кибитки, где кипит и блещет пир чужой.
И стала девушка твоей красавицей женой.
Ты был счастливцем в двадцать лет, справляя брачный той.
Гордясь оружьем нарезным и резвым скакуном.

А к тридцати годам, джигит, ты стал подобьем льва.
От буйных радостей земных кружилась голова.
Ты пресыщения не знал, все было трын-трава.
И все же сорок лет тебе исполнилось едва,
Как начал ты припоминать священные слова,
К молитве обращаться стал и вечером и днем.

Когда полвека проживешь, слышнее божий глас.
Кто забиякой дерзким слыл, тот праведник сейчас.
Ты знаешь — как ни веселись, — придет он, смертный час,
И к господу взываешь ты, пять раз творя намаз.
Ты постигаешь в шестьдесят, что сил иссяк запас,
Что время жатву собирать на поле золотом.

Когда ж — увы! — тебе пойдет семидесятый год,
Глаза подернет пеленой, беззубым станет рот,
И старость жалкая тебе колени подогнет,—
Все отмахнутся от тебя, и будешь ты — не в счет…
Ты выйдешь в восемьдесят лет из городских ворот,
Покинешь ты обитель слез, окутай полотном.

Махтумкули, несчастен тот, кому почти сто лет,
К могиле тихо он бредет, в очах чуть брезжит свет…
Когда его хватает смерть, — ни в ком участья нет.
На небе разве воздадут, коль ты сдержал обет.
И будешь ты лежать в земле, промозглой тьмой одет.
Твой без окон и без дверей последний тесный дом.

Кровь козленка, смотри, запятнала сорочку твою,
О мой друг, в чьем ласкающем имени звук аравийский!
Ты от муки сгорал, полоненный в далеком краю,—
О мой друг, в чьем ласкающем имени звук аравийский,
О душа моя, в румской чалме и в аба сирийской!