Дмитрий Быков - Пятое действие

Иногда я боюсь, что ты микроскоп,
Позабытый между звериных троп
На прогалине неприметной,
Окруженный лесом со всех сторон
Инструмент давно улетевшей вон
Экспедиции межпланетной.

Вся твоя компания – хвощ и злак.
Населенье джунглей не знает, как
Обращаются с микроскопом.
Позабавить думая свой народ,
Одноглазый мальчик тебя берет
И глядит на тебя циклопом.

Мы с тобою пленники смутных лет:
Ни простых, ни сложных предметов нет.
Бурый слой, от оста до веста.
Для моей негнущейся прямоты
И для хитрой тайны, что знаешь ты,
Одинаково нету места.

Хорошо б состариться поскорей,
Чем гадать о празднествах дикарей
По прихлопам их и притопам,
А потом с тоски залезать в кровать
И всю ночь друг друга в нее вбивать,
Забивать, как гвоздь микроскопом.

В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря.
Был пляж по случаю шторма гол, но полон шалман у мола.
Кипела южная болтовня, застольная, не без яда.
Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо.
В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер,
И мне она говорила «да», и я это ясно видел.

«Да-да», она говорила мне не холодно и не пылко,
И это было в ее спине, в наклоне ее затылка,
Мы пары слов не сказали с ней в закусочной у причала.
Но это было куда ясней, чем если б она кричала.

Оса скользила по колбасе, супруг восседал, как идол…
Боялся я, что увидят все, однако никто не видел.
Болтался буй, прибывал прибой, был мол белопенно залит,
Был каждый занят самим собой, а нами никто не занят.

«Да-да», – она говорила мне зеленым миндальным глазом,
Хотя и знала уже вполне, каким это будет грязным,
Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реванше –
И как закончится через год и, кажется, даже раньше.
Все было там произнесено – торжественно, как на тризне, –
И это было слаще всего, что мне говорили в жизни,
Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятья,
Она опять говорила «да», опять на меня не глядя.

Она глядела туда, где свет закатный густел опасно,
Где все вокруг говорило «нет» и я это видел ясно.
Всегда со школьных до взрослых лет, распивочно и на вынос,
Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я не вырос,
Сошел с ума от избытка чувств, состарился на приколе –
Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое,
Что этот пригород и шалман, и прочая яйцекладка
По местным выбеленным холмам раскатятся без остатка.
Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех причине,
И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.
Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,
Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,
Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, –
И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.

Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,
И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,
И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел.
Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.
Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая.
Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая.
«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» –
И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе.

Отними у слепого старца собаку-поводыря,
У окраинного переулка – свет последнего фонаря,
Отними у последних последнее, попросту говоря,
Ни мольбы не слушая, ни обета,
У окруженного капитана – его маневр,
У прожженного графомана – его шедевр,
И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть
Все это.

Если хочешь нового мира – отважной большой семьи,
Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,
Отмени снисхождение, вычти семь из семи,
Отними (была такая конфета)
У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,
Отними у них то, за что так цепляются все они,
Чтобы только и дальше терпеть
Все это.

Как-то много стало всего – не видать основ.
Все вцепились в своих домашних волов, ослов,
Подставляют гузно и терпят дружно,
Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар,
«Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар»,
Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют
Отбирают куда охотнее, чем дают,
Но в конце туннеля, в конце ли света –
В городе разоренном вербуют девок для комполка,
Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,
Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,
И все продолжают терпеть
Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,
Отмудохан дедами по самое не могу,
Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,
Мог сказать старшине палаты – подите вы, мол, –
Но когда к нему, полутрупу, направились два деда
И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, –
Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь
И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,
Сухая, как корка, стертая, как монета,
Вот эта жизнь, безропотна и длинна,
Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,
Чтобы все они перестали терпеть
Все это?

Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,
Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой,
И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,
Да чего там – в начале каждого дня
Я себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,
В которой ни шанса не было у меня.

Мне хочется отдышаться.
В ушах невнятная болтовня.
Ни шанса, я говорю, ни шанса.
Максимум полтора.
В воздухе за окном тревога и сладость.
Покачиваясь, вышагиваю по двору.
Я чувствую жадность.
За ней я чувствую слабость.
Я чувствую силу, которую завтра я наберу.

Воздух волен.
Статус неопределен.
Чем я был болен?
Должно быть, небытием.

Прошлое помнится как из книжки.
Последние дни – вообще провал.
Встречные без особой любви говорят мне «Ишь ты».
Лучше бы я, вероятно, не выживал.
Не то что я лишний.
Не то чтобы злобой личной
Томился тот, а тайной виной – иной:
Так было логичней.
Так было бы элегичней.
Теперь вообще непонятно, как быть со мной.

И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,
По мокрому снегу тропу себе проложив.
Когда бы я умер, было бы все понятно.
Все карты путает то, что я еще жив.
Я чувствую это, как будто вошел без стука
Туда, где не то что целуются – эка штука! –