Дмитрий Быков - Пятое действие

Вот тебе баба, дерево, птица,
Воздух, ключ от жилья.
Где тебе этим так насладиться,
Как наслаждался я?
Мой мир отныне тебе завещан
И, в сущности, искалечен.
Отныне тебе наслаждаться есть чем,
Но насладиться – нечем.

Правильно так говорить при утрате
Жизни, жены, страны.
Эти слова не добры – но кстати,
Эти слова верны.

От них смутится любая рать,
Пьяная от побед,
Так как вы можете все забрать,
Всех замучить и всех задрать,
Все изгадить и все засрать,
А насладиться – нет.

Творческий кризис у Бога.
Фаза «Могу повторить».
Он натворил уже много –
Больше не хочет творить.

Всех утомили повторы
Хаосов, ересей, скверн,
Лирики, фауны, флоры –
Это и есть постмодерн.

Драки, суды, автозаки,
Дождь, ордена, ордера,
И розыскные собаки,
И розыскные дела –

Господи, все уже было,
Все уже тлен и былье!
Видывал я это рыло,
Чье это рыло? Мое.

Господу все надоело,
Он отвернулся к стене –
То-то и страшно, что дело
В Господе, а не во мне.

Творческий кризис у Бога.
Как говорил Архимед,
Есть ощущенье итога,
Но облегчения нет.

Некогда мертвой девице
Молвивший «Встань и ходи!» –
Может ли он помолиться,
Видя тупик впереди?

Всюду распад и старенье,
Скука, потеря лица…
Думаю, только творенье
Может утешить Творца.

Жалобный голос творений
Кличет его до зари:
– Господи Боже, ты гений,
Так что вставай и твори.

Так умоляют герои
Автора кончить роман:
Как – это дело второе.
Сядь и пиши, графоман!

Есть августовская честность.
Как по хозяину пес,
Вся наша тусклая местность
Не просыхает от слез –

Словно забытые куклы
Ждут своего божества,
Словно забытые буквы
Жаждут собраться в слова.

Лишь бы сменилась эпоха,
Тошный закончился сплин…
Пусть получается плохо:
Дальше распишешься, блин!

Выпишешься, разгоришься,
Как пробудившийся зверь,
Вылечишься, растворишься,
Как растворяется дверь, –

Господи, хочешь варенья?
Господи, хочешь тепла?
Кто еще, кроме творенья,
Сможет утешить тебя?

Сдвинь это действие с места,
Дай ускоренье судьбе,
Как – это нам неизвестно:
Мы доверяем тебе.

Начало сентября, его неспешный ход
Напоминает мне приморский город тот,
В котором у меня когда-то был роман
С прелестной Гаянэ Хачатурян,
Ее прелестный нос, ее огромный рот –
А впрочем, может быть, как раз наоборот, –
Цепочка позвонков на глянцевой спине
(Но звали-то ее не Гаянэ).

И вот она с утра умчалась по делам,
К продвинутым друзьям и офисным столам,
Оставивши меня в прибежище моем,
Где только что лежали мы вдвоем;
Ушла она легко, без слез и без речей, –
Так ставят на места тщеславных москвичей, –
Развинченной такой походкою такой,
И снизу помахала мне рукой.

Мне было улетать в пятнадцать пятьдесят.
Я съездил на базар, где хоть и голосят,
Но как бы вполдуши, уже без куража,
Вниманием моим не дорожа.
Дрожал во всех дворах осенний аромат,
Лежал на всех лотках дешевый виноград,
И каждый цвет и звук на много верст вокруг
Меня как будто спрашивал: а вдруг?

Вот так я там бродил, любезные мои,
В таком уже почти посмертном бытии:
Простился, помахал, одумался – и глядь,
Я все еще могу переиграть:
Поспешно сдать билет, теряющий в цене,
Не ехать никуда, остаться с Гаянэ,
И скромно доживать в приморской тишине,
Как изредка мечталось ей и мне.

Конечно, не всерьез, да и какой роман,
Когда уже билет приятно жжет карман,
А все же слаще нет задумчивых минут,
Когда еще не там, уже не тут, –
Густеет сладкий дым, стоит осенний свет,
Оглянешься потом – а города и нет,
Как только улетишь – он будто не бывал,
И сносят декорации в подвал.

Так думает и Бог, когда глядит на мир,
Который так убог, так безнадежно сир,
Как пафосный лубок, как зачерствевший сыр,
Как одуревший красный командир, –
Сравненье в самый нерв, оно не просто так,
Что может быть скучней, чем сбрендивший дурак? –
Но глядя каждый раз с небес в квадрат двора,
Господь еще решает: «Не пора».

Потом он все равно уедет по делам,
Убрать весь этот хлам он предоставит нам,
Но стоит захотеть – он пустит время вспять,
И можно все еще переиграть:
Не зря же город сам, где я еще стою,
Беспомощно завис у моря на краю,
И только тем хорош, назло любым властям,
Что он уже не здесь, еще не там.

Я думаю сейчас, что жизнь моя прошла
В кармане, в рукаве последнего тепла,
Когда привычный мир, где были смысл и связь,
Оглядывается, уже простясь,
Дрожит на волоске и сразу за спиной
Смывается стеной, смывается волной,
Осталось полчаса, пятнадцать, десять, пять –
Но можно все еще переиграть.

Я вам желаю, Эдельштейн,
Как можно чаще пить портвейн.
Когда со вкусом пьет еврей его,
Я просто млею.