Дмитрий Быков - Пятое действие

Когда бы я был Испания времен генерала Франко,
Я б вечно кивал на Сталина, и в этом была бы правда.
Уж если иметь диктатора, то лучше иметь такого –
Конечно, тоже усатого, а все-таки не дракона.
Знавала она могущество, знавала и гнет ислама,
Случалось ей даже рушиться, однако она не знала
Такой откровенной нечисти, как Гитлер и Муссолини,
Которые человечеству поболее насолили.
Испания испытание прошла в щадящем режиме –
И Франко был респектабельней, и те, кто ему служили.
Испания есть Испания, предтеча Нового света.
От смерти она избавлена, но вместо нее – вот это.
И вот он стоит в Испании, допустим, в семидесятом, –
Что проку было в изгнании, бесплодном и небогатом?
Зачем ему было мучиться от собственного занудства?
Там есть одно преимущество – что можно будет вернуться
К любимой земле окисленной, к прохладной полоске пенной,
Почувствовать жизнь бессмысленной, а Родину неизменной:
Испания есть Испания, на карте она, в груди ли,
Снаружи обычно пьяная, но трезвая в середине,
В закатном алом порезе ли, в просвете неба иного, –
Хорошая для поэзии, дурная для остального.
С ее красотами потными, любезными иностранцам, –
Где пахнет дерьмом, животными, ванилью и померанцем,
Испания есть Испания, недвижная, как эскадра,
Она состоит из калия, она состоит из камня,
Она ничему не учится – в анархии ли, в тюрьме хоть, –
И главное преимущество, что можно опять уехать.

Но будет и та Испания, где больше нет генерала,
Которая все исправила, а душу подрастеряла,
Причем не после диктатора, одрябшего и пустого,
А около сорок пятого, точнее, сорок шестого.
История есть история, все строже, все непреклонней,
Но если уж ты Испания, то лучше быть Каталоньей –
Ходячая патология! Невинная одалиска!
Когда б я был Каталония, я тоже бы отделился.

Новые рады заморским гостям,
Старые – только татарам.
Старые люди идут по костям,
Новые люди – по старым.

В стае соратников холодно мне,
В стаде противников – тесно…
Нету мне места на этой Земле.
Это и есть мое место.

Закрылось все, где я когда-то
Не счастлив, нет, но жив бывал:
Закрылся книжный возле МХАТа
И на Остоженке «Привал»,
Закрылись «Общая», «Столица»,
«Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму,
Чтоб ни во что не превратиться
И не достаться никому,
Закрылись «Сити», «Пилорама»,
Аптека, улица, страна.
Открылся глаз. Открылась рана.
Открылась бездна, звезд полна.

Выйдешь в ночь – заблудиться несложно,
Потому что на улице снежно,
Потому что за окнами вьюжно.
Я люблю тебя больше, чем можно,
Я люблю тебя больше, чем нежно,
Я люблю тебя больше, чем нужно.

Так люблю – и сгораю бездымно,
Без печали, без горького слова,
И надеюсь, что это взаимно,
Что само по себе и не ново.

Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, – но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой, –
О перехлест! – свирепствует окрест.

…Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину – все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?

Вот вымрут все, кто помнит это,
И эту гадину, и ту,
Полночный сбор у Моссовета,
Зевак и танки на мосту,
И все советские маразмы,
И всю казарменную вонь,
И все имперские миазмы,
И всю языческую хтонь,
Вот вымрут все, кто помнит рабство,
Заразу общего родства,
Коммунистическое «раз-два»,
Белогвардейское «ать-два»,
Вот вымрут все, кто помнит Блока,
Бирона, Грозного-царя,
Тиранов древнего Востока,
Про древний Рим не говоря,
Вот вымрут все, кто помнят Бога,
Жар рук его и грозный смех,
Когда всего казалось много
И хватит, думалось, на всех,
Вот вымрут все, кто помнит Лота,
Волну потопа, корку льда,
Вот вымрут все, кто помнит что-то.
Вот вымрут все.
Но и тогда.

Не говорите, что вы ничего не ждали.
Каждый ждал.
Не говорите, что вас не предупреждали.
Я лично предупреждал.
Не говорите, что вас не освобождали.
Но всякий раз, как вы кого-нибудь осаждали,
Изнутри вас кто-нибудь побеждал.

На ваши плечи наброшен плащ полунищий,
А не боа.
В воздухе пахнет гнилью, бомжом, больницей,
А не Гоа.
И в этом виновен ваш Отец Панариций,
А не я.
Витгенштейн является вместо Ницше.
Пришла пора не метафор, а дефиниций:
А есть А.

В окне моросит. Пустые сизые дали.
Все кончено, ни о чем уже не жалей.
Немного легче тем, что предупреждали,
А тем, кого, – на столько же тяжелей.

Раньше здесь было кафе «Сосиски».
Эта столовка – полуподвал –
Чуть ли не первой значится в списке
Мест, где с тобою я пировал.

Помню поныне лик продавщицы,
Грязную стойку… Входишь – бери
Черного хлеба, желтой горчицы,
Красных сосисок (в порции – три).

Рядом, у стойки, старец покорный,
Кротко кивавший нам, как родне,
Пил неизменный кофе цикорный –
С привкусом тряпки, с гущей на дне.

Рядом был скверик – тополь, качели, –
Летом пустевший после шести.
Там мы в обнимку долго сидели:
Некуда больше было пойти.

Нынче тут лавка импортной снеди:
Датское пиво, манговый сок…
Чахнет за стойкой первая леди –
Пудреный лобик, бритый висок.

Все изменилось – только остался
Скверик напротив в пестрой тени.
Ни продавщицы больше, ни старца.
Где они нынче? Бог их храни!

Помнишь ли горечь давней надсады?
Пылко влюбленных мир не щадит.
Больше нигде нам не были рады,
Здесь мы имели вечный кредит.

…Как остается нищенски мало
Утлых прибежищ нашей любви –
Чтобы ничто не напоминало,
Ибо иначе хоть не живи!

Помнить не время, думать не стоит,
Память, усохнув, скрутится в жгут…
Дом перестроят, скверик разроют,
Тополь распилят, бревна сожгут.

В этом причина краха империй:
Им предрекает скорый конец
Не потонувший в блуде Тиберий,
А оскорбленный девкой юнец.