Дмитрий Быков - Пятое действие

В небе – когда бы впредь было кому смотреть –
Черно-седом с краев, наглядно видятся пять слоев.
Колер былых небес – тот, что почти исчез, –
Вскопан, истоптан, взрыт как будто рябью стальных копыт.
Вкось на него вползла прежняя свита зла –
С бледною саранчой, сегодня жалкой, почти ручной:
Бедный зверинец тот – лев, крокодил, койот,
Толстый гиппопотам, суливший кару земным скотам;
Весь этот бедный ад тоже смущен и смят,
Ибо куда скорей ползет погоня других зверей:
Если б земной язык много древней возник,
В нем бы остался след от этих тварей, а нынче нет;
В нем бы остался звук рева таких зверюг,
Тех пауков и жаб, от каких геенна с ума сошла б;
Следом из них возник прежнего Бога лик –
Бога, что испокон был скрыт под краской земных икон:
Бога, чей дымный взгляд выдержит только ад –
Лишь потому, что склеп хотя и жарок, но вечно слеп.
Правда, у нас в глазах только тоска и страх,
Только слеза и резь; нам больше нечего делать здесь.

Время бежать туда, в горы, куда вода
Может не досягнуть, хотя и горы легко согнуть.
Может, кому-нибудь нужен крученый путь,
Сизый, осипший глас, почти беззвучный рассказ о нас, –
Впрочем, небесный край, загнутый, почитай,
Приоткрывает слой не то предпервый, не то шестой,
Страшный, как весть и пасть, страстный, как жажда пасть,
Склонный к таким цветам, что боюсь, нам нечего делать там.

Всюду, куда ни уткну мое зрение,
То же скрипит круговое движение:
То процветание, то разорение,
То размножение, то разложение.
Сыплются с веток бузинные ягоды,
Дождь продолжается, лес восторгается,
В лужах дробятся бензинные радуги –
Все размножается! Все разлагается!

Лучший из лириков века двадцатого
В бездне голодного года двадцатого
Вскорости после утраты Шахматова
В бешеном реве пожара косматого
Воображенье свое воспаленное
Тщетно пришпоривал, пряча рыдания, –
Ждал, что настанет равно отдаленное
От разрушения и созидания.

Пятое действие! Более-менее
Не походить на известные ранее –
Ни на сложение и умножение,
Ни на деление и вычитание.
Словно несешь с небывалой отвагою
Тайным путем, незнакомой орбитою
Яшмовый кубок, наполненный влагою,
Не у земли или неба добытою.

Тучки небесные, вечные странники!
В утро туманное взмывши на боинге,
Вижу, как вы разбегаетесь в панике,
Приоткрывая на миг, и не более,
Небо – иначе не скажешь – жемчужное
С отсветом тающим, нежно-соломенным,
Полное слез, одинаково чуждое
Жизни, и смерти, и всем их синонимам.

Гром растворяется в уличном грохоте,
Зданья трепещут от ветра и ветхости,
В воздухе душно от смерти и похоти,
Пыли и копоти, страсти и перхоти.
В этом и есть повеление Божие,
Полузапретное наше служение –
Выдумать что-то равно непохожее
На размножение и разложение.

Почему-то легко представить европейского интеллектуала,
Итальянского литератора, немецкого генерала, –
Потомственный аристократ, безупречный сноб, –
Который, взглянув на рассвете,
Как спит его молодая жена и дети,
В своем кабинете
Пустил себе пулю в лоб.

Непременно в лоб! Ибо все решительные моменты –
Лобовые атаки, внезапные инциденты,
В лоб себе и другим палят диверсанты и спецагенты,
Не берущие в плен, путешествующие без виз,
А в висок стреляются импотенты, интеллигенты,
Предварительно долго решая,
В который из.

И он правильно делает – еврей, итальянец, немец,
Генерал, литератор, сноб, не берущий пленниц,
Потому что век не выкидывает коленец,
А шагает кованым сапогом;
Потому что мало есть более страшных зрелищ на свете,
Чем молодая жена и спящие дети,
В двадцатом веке,
А может быть, и в другом.

Потому что нет сил смотреть в безмятежные эти лица,
Нить слюны на подушке, пот над губой,
Потому что сейчас еще можно попросту застрелиться,
А потом придется прихватывать их с собой.

В отечестве фашизма победившего,
Европу хорошо разбередившего,
Сверхчеловеку грабки развязавшего
И как он есть наглядно показавшего,
Пивозачатого, пеннорожденного,
Из адовых глубин освобожденного,
В конце концов упорно осажденного
И побежденного, –

В отечестве раскаянных, стенающих,
Самих себя усердно приминающих,
Евреев и кавказцев принимающих,
Не понимающих,
Как это так – из Вагнера, из Фауста,
В столице европейского артхауса,
Ну ладно Гинденбург, ну ладно хаос-то,
Но вот пожалуйста,
Где на любом плацу, в любом собрании
Любой кирпич таит напоминание

Об этой мании, царившей ранее,
О той Германии,
Которая с азов переменяется,
На предков зов уже не отзывается,
Которая так только называется,
Все извиняется.
История не мелочна, не мстительна,
Не упростительна,
Но просто есть и то, что непростительно.
И ведь действительно.

В такой стране, не более, не менее,
Испытываешь род высокомерия
От имени врага, ее разбившего,
От имени страны, где так и ждем его –
Фашизма, никогда не победившего,
А значит, никогда не побежденного,
Где все вожди с их будками и буркалами
Уже давно глядятся Гинденбургами
И с точки зрения хрониста сведущего
Любой рулящий – Гинденбург для следующего;
От имени пространства нелюдимого,
Пестро-единого, непобедимого,
Где так бессмертны скука и бескормица,
Что дьявол не родится, не оформится,
От имени земли, где Бога не было,
Где не родятся Юнгер или Эвола,
От ада вящего, живородящего,
Бессмертно длящего,
В крови бродящего.

Казалось бы, все уже ваше – земли, слова, права,
Пресса, суды, глава, камни, вода, трава,
И все – от главы до травы – уже такое, как вы,
Такое.
Уже возгласил Госбред, что это на сотню лет,
Уже учрежден Комбед, уже продался поэт,
Уже отменен рассвет, а вам по-прежнему нет
Покоя.

Уже вас пустили в сад, в столицу,
в калашный ряд,
Рабы подставляют зад, соседи отводят взгляд,
По стогнам идет парад, жильцы обоняют смрад
Параши,
Все, что запрещено, выброшено давно,
Все, что разрешено, заранее прощено,
И всем уже все равно, и все это все равно
Не ваше.

Все уже стало так, как вечно хотел дурак.
Если бы мрак! Кругом теперь полумрак.
Всюду, где не барак, – дебри и буерак,
Как в Вольте.
Я все отдам завистнику и врагу,
Ни дня не спрячу, ни слова не сберегу,
Но сделать все это вашим я не могу,
Увольте.