Дмитрий Быков - Пятое действие

По вечерам приморские невесты
Выходят на высокие балконы.
Их плавные, замедленные жесты,
Их смуглых шей ленивые наклоны –
Все выдает томление, в котором
Пресыщенность и ожиданье чуда:
Проедет гость-усач, окинет взором,
Взревет мотором, заберет отсюда.

Они сидят в резной тени акаций,
Заполнив поздний час беседой вялой,
Среди почти испанских декораций
(За исключеньем семечек, пожалуй).
Их волосы распущены. Их руки
Опущены. Их дымчатые взгляды
Полны надежды, жадности и скуки.
Шныряют кошки, и поют цикады.

Я не пойму, как можно жить у моря –
И рваться прочь. Как будто лучше где-то.
Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,
Где так тягуче медленное лето.

Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданы
И мысленно послав хозяйку к черту,
Сквозь тени, розы, лозы и лианы
Идет по двухэтажному курорту!
Когда бы от моей творящей воли
Зависел мир – он был бы весь из пауз.
Хотел бы я любви такой Ассоли,
Но нужен ей, увы, не принц, а парус.
Ей так безумно хочется отсюда,
Как мне – сюда. Не в этом ли основа
Курортного стремительного блуда –
Короткого, томительного, злого?

А местные Хуаны де Маранья
Слоняются от почты до аптеки.
У них свое заветное желанье:
Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!
Их песни – вопли гордости и боли,
В их головах – томление и хаос,
Им так желанны местные Ассоли,
Как мне – приморье, как Ассоли – парус!
Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,
Презрительный, как хлещущее «never»,
И вся надежда, что в конце сезона
Приезжие потянутся на север.

О, душный вечер в городе приморском,
Где столкновенье жажды и отказа,
Где музыка, где властвует над мозгом
Из песенки прилипчивая фраза,
Где сладок виноград, и ветер солон,
И вся гора – в коробочках строений,
И самый воздух страстен, ибо полон
Взаимоисключающих стремлений.

Вот толстая девочка с толстым письмом
Проходит вдоль пляжа с изрытым песком,
Вдоль моря, штормящего пятые сутки,
И мыса, что тонет в тумане морском.
Все как-то тревожно, не так, как вчера,
Уже москвичам собираться пора,
Сентябрь на носу, и штормит, и впервые
Из бухты боятся уйти катера.

Хоть солнце, но ветер. Во всем этом есть
Какая-то новая, внятная весть.
Письмо набухает тревогой и счастьем:
Еще не открыто, и страшно прочесть.

Под ветром акации сходят с ума:
Они понимают, что скоро зима,
А это начало иного отсчета
(Что, в сущности, ясно уже из письма).
Я был тут уместен, покуда в разгар
Сезона я впитывал крымский загар
И каждую ночь уплывал в Адалары,
А каждое утро ходил на базар.
Но нынче, когда наконец началось,
Сложи свою сумку и куртку набрось:
Курортный сезон проживается вместе,
А время штормов проживается врозь.
Летают обрывки вчерашних торжеств,
Скрипит под порывами ржавая жесть,
Отводит глаза продавец на базаре,
И городу странно, что я еще здесь.
А я и не здесь, но помедлить люблю
В кафе перед порцией «Гордона блю»,
У моря, которое нынче пустынно –
И даже нельзя помахать кораблю.

Мне нравится, в общем, что здесь сведены
Три главные ноты – точнее, струны,
На коих играл я, пока моей лире
Внимали читатели нашей страны.
Во-первых – приморского города тишь,
В котором остались по осени лишь
Любители странной поры межсезонья –
Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш;
Затем – я любил межсезонье само,
В котором, как пел Сальватор Адамо
(А может, не пел, но годится для рифмы)
Так много тревоги. И в‐третьих – письмо.

Как Лотман учил нас – а он ли не знал? –
Письмо – медиатор, тревожный сигнал,
Канал меж мирами, внушающий трепет
(Особенно тем, кто письма не читал).
Там может быть вызов, а может – тоска
Далекого друга, мальчишки, щенка,
Но все-таки главное – это начало
Чего-то, чего я не знаю пока.

Все резко, и в блеске электродуги
Обрезками лески, железки, фольги
Дробятся лучи на неистовой зыби
(Достань из конверта, прочти и сожги).
А главное, ветер. На этом ветру
Слезятся глаза, и бежит по двору
Воронка окурков и листьев платана
(Все брось, приезжай, а не то я умру).

Иди же вдоль пляжа не знаю куда,
Пока потерявшая разум вода
Горою вздымается рядом с тобою
И рушится, не оставляя следа;
Покуда под ветром скрипят фонари,
Покуда по рюмочным пьют рыбари,
Пока никому ничего не понятно,
И это мне нравится, черт побери!

Вот письмо, лежащее на столе.
Заоконный вечер, уютный свет,
И в земной коре, по любой шкале,
Никаких пока возмущений нет.
Не уловит зла ни один эксперт:
Потолок надежен, порядок тверд –
Разве что надорванный вкось конверт
Выдает невидимый дискомфорт.

Но уже кренится земная ось,
Наклонился пол, дребезжит стекло –
Все уже поехало, понеслось,
Перестало слушаться, потекло,
Но уже сменился порядок строк,
Захромал размер, загудел циклон,
Словно нежный почерк, по-детски строг,
Сообщает зданию свой наклон.
Из морей выхлестывает вода,
Обнажая трещины котловин,
Впереди великие холода,
Перемена климата, сход лавин,
Обещанья, клятвы трещат по швам,
Ураган распада сбивает с ног, –
Так кровит, расходится старый шрам,
Что, казалось, зажил на вечный срок.

И уже намечен развал семей,
Изменились линии на руке,
Зашаталась мебель, задул Борей,
Зазмеились трещины в потолке –
Этот шквал, казалось, давно утих,
Но теперь гуляет, как жизнь назад,
И в такой пустыне оставит их,
Что в сравненье с нею Сахара – сад.
Вот где им теперь пребывать вовек –
Где кругом обломки чужой судьбы,
Где растут деревья корнями вверх
И лежат поваленные столбы.

Но уже, махнувши на все рукой,
Неотрывно смотрят они туда,
Где циклон стегает песок рекой
И мотает на руку провода,
Где любое слово обречено
Расшатать кирпич и согнуть металл,
Где уже не сделаешь ничего,
Потому что он уже прочитал.

Мы застали сумерки империи,
Дряхлость, осыпанье стиля вамп.
Вот откуда наше недоверие
К мертвенности слишком ярких ламп,
К честности, способной душу вытрясти,
К ясности открытого лица,
Незашторенности, неприкрытости,
Договоренности до конца.

Ненавидя подниматься затемно,
В душный класс по холоду скользя,
То любил я, что необязательно,
А не то, что можно и нельзя:
Легкий хмель, курение под лестницей,
Фонарей качание в окне,
Кинозалы, где с моей ровесницей
Я сидел почти наедине.