Дмитрий Быков - Пятое действие

Аргумент, что поделать, слабый:
С первой жертвой – почти как с бабой,
Но быстрей и грязней,
Нежели с ней.

Как мы знаем, женское тело
Сладко и гладко,
Но после этого дела
Гнусно и гадко.

Так и после расстрела,
Когда недавно призванный рядовой
Изучает первое в своей биографии тело
С простреленной головой.

Дебютант, скажу тебе честно:
Неинтересно.

Так что ты отпустил бы меня, гегемон.

Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:
Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?
Или вернее – за кого? В родимой стороне
Сегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.

А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри:
Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри:
На месте печени подпалина, на легком – дыра в пятак…
Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.

Сестрица….*, девица….*, водицы….*, налей [5] * Слово на букву «б».
Отставленному рыцарю царицы, бля, полей,
Который бился браво,
Но испустил бы дух
Единственно за право
Не выбирать из двух.

Теперь тут жить нельзя. По крайней мере век
Сухой земле не видеть всхода.
На выжженную гладь крошится мелкий снег,
И воздух сладок, как свобода.
Что делать! Я люблю усталость эту, тишь,
Послевоенный отдых Бога.
Мы перешли рубеж – когда, не уследишь:
Всего случилось слишком много.
Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид,
Победы лик обезображен,
Война окончена, ее исток забыт,
Ее итог уже неважен,
Погибшие в раю, зачинщики в аду,
Удел живых – пустое место…
Но не зови меня брататься: не пойду.
Ты все же из другого теста.

Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах,
Среди миров звенят стаканы:
За пиршественный стол на общих небесах
Сошлись враждующие станы.
Казалось бы, теперь, в собрании теней,
Когда мы оба очутились
В подполье, на полях, в чистилище – верней,
В одном из тысячи чистилищ,
Казалось бы, теперь, в стране таких могил,
Такой переболевшей боли,
Перегоревших слез – и мы с тобой могли б
Пожать друг другу руки, что ли.

Но не зови меня брататься, визави,
Не нам пожатьем пачкать руки.
Казалось бы, теперь, когда у нас в крови
Безверия, стыда и скуки
Не меньше, чем допрежь – надежды и вины
И больше, чем гемоглобина,
Казалось бы, теперь, когда мы все равны, –
Мне все еще не все едино.

Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,
Я ока требую за око.
Я все еще люблю булатный мой кинжал,
Наследье бранного Востока.
Когда прощенье всем, подряд, наперечет,
До распоследнего солдата, –
Ты все-таки не я, хотя и я не тот,
Каким ты знал меня когда-то.

Гарь, ночь без времени, ущербная луна,
Среди миров гремит посуда,
А я стою один, и ненависть одна
Еще жива во мне покуда.
В тоске безумия, в бессилье немоты,
В круженье морока и бреда –
Ты все еще не я, я все еще не ты.
И в этом вся моя победа.

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,
Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.
За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,
за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.
Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…
поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.
Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,
Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.

Любовь не девается никуда, а только меняет знак,
Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк.
Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,
Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).

Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел –
Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.

А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,
Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.
А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,
Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.

Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,
Что мне, последнему из шутов, необходима ты?
И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,
Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.

Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,
А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.
Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, –
Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.

Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…
Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.

…Но образ России трехслоен
(Обычай химер!),
И это не волхв и не воин,
А вот, например.

Представим не крупный, не мелкий,
А средней руки
Купеческий город на стрелке
Реки и Реки.

Пейзаж его строгий и слезный –
Хоть гни, хоть ломай.
Не раз его вырезал Грозный
И выжег Мамай.

Менял он названия дважды –
Туда и сюда.
А климат по-прежнему влажный:
Вода и вода.

Теперь он живет в запустенье,
Что год – то пустей:
Засохшая ветка на стебле
Торговых путей.

Зимою там горы сугробов
И прочих проблем.
И книжная лавка для снобов
В них тонет совсем.

Там много сгоревших строений,
Больших пустырей,
Бессмысленных злобных старений –
Что год, то старей.

От мала, увы, до велика,
Чтоб Бога бесить,
Там два предсказуемых лика
Умеют носить:

Безвыходной кроткой печали
И дикости злой.
Они, как сказал я в начале, –
Поверхностный слой.

Но девушка с местных окраин
С прозрачным лицом,
Чей облик как будто изваян
Античным резцом,

Собой искупает с избытком
Историю всю –
С пристрастьем к пожарам, и пыткам,
И слезным сю-сю.

Красавица, миру на диво, –
Сказал бы поэт,
Который тут прожил тоскливо
Четырнадцать лет.

Все знает она, все умеет,
И кротко глядит.
И в лавке для снобов имеет
Бессрочный кредит.

И все эти взятья Казаней,
Иван и орда,
Недавняя смена названий
Туда и сюда.