Дмитрий Быков - Пятое действие

Любовь – это любит нелюбимый,
Вопль – это шепчет одинокий,
Слава – это все тебя топчут,
Победа – это некуда деваться.

Христу повезло на самом деле.
Обычно пропорция другая:
Двенадцать предали – один остался.
Думаю, что так оно и было.

Квадрат среди глинистой пустыни
В коросте чешуек обожженных,
Направо барак для осужденных,
Налево барак для прокаженных.
Там лето раскаленнее печи,
На смену – оскал зимы бесснежной,
А все, что там осталось от речи, –

Проклятия друг другу и Богу.
Нет там ни зелени, ни тени,
Нет ни просвета, ни покоя,
Ничего, кроме глины и коросты,
Ничего, кроме зноя и гноя.
Но на переломе от мороза
К летней геенне негасимой
Есть скудный двухдневный промежуток,
Вешний, почти переносимый.
Но между днем, уже слепящим,
И ночью, еще немой от стыни,
Есть два часа, а то и меньше,
С рыжеватыми лучами косыми.

И в эти два часа этих суток
Даже верится, что выйдешь отсюда,
Разомкнув квадрат, как эти строфы
Размыкает строчка без рифмы.

И среди толпы озверевшей,
Казнями всеми пораженной,
Вечно есть один прокаженный,
К тому же невинно осужденный,

Который выходит к ограде,
И смотрит сквозь корявые щели,
И возносит Господу молитву
За блаженный мир его прекрасный.

И не знаю, раб ли он последний
Или лучшее дитя твое, Боже,
А страшней всего, что не знаю,
Не одно ли это и то же.

В России блистательного века,
Где вертит хвостом Елисавета,
Умирает великий велогонщик,
Не выдумавший велосипеда.
Покидает великий велогонщик
Недозрелую, кислую планету.
Положил бы под язык валидольчик,
Да еще и валидольчика нету.

В Англии шестнадцатого века
Спивается компьютерный гений,
Служащий лорду-графоману
Переписчиком его сочинений,
А рядом великий оператор,
Этого же лорда стремянный, –
Он снимает сапоги с господина,
А больше ничего не снимает.

Ты говоришь – ты одинока,
А я говорю – не одинока,
Одинок явившийся до срока
Роботехник с исламского Востока.
Выпекает он безвкусное тесто
С детства до самого погоста,
Перепутал он время и место,
Как из каждой сотни – девяносто.

Мой сосед, угрюмо-недалекий, –
По призванию штурман межпланетный:
Лишь за этот жребий недолетный
Я терплю его ремонт многолетний.
Штробит он кирпичную стену
На завтрак, обед и на ужин,
Словно хочет куда-то пробиться,
Где он будет кому-нибудь нужен.

Иногда эти выродки святы,
Иногда – злонравны и настырны:
Так невесте, чей жених не родился,
Все равно – в бордель, в монастырь ли.
Иные забиваются в норы
И сидят там, подобно Перельману,
А иные поступают в Малюты,
И клянусь, я их понимаю.

Я и сам из этой породы.
Подобен я крылатому змею.
Некому из ныне живущих
Оценивать то, что я умею.
Живу, как сверкающий осколок
Чьего-то грядущего единства,
Какому бы мой дар бесполезный
Когда-нибудь потом пригодился:

Способность притягивать немилость,
Искусство отыскивать подобных,
Талант озадачивать безмозглых,
Умение тешить безутешных.

Были мы малые боги,
Пришли на нас белые люди,
Поставили крест на нашем месте,
Отнесли нас в глубину леса.

К нам приходят в глубину леса
Захваченные темные люди,
Приносят нам свои приношенья,
Хотя у них самих не хватает.

Захваченные темные люди
Горько плачут с нами в обнимку –
Кто бы в дни нашего величья
Разрешил им такую фамильярность?

– Бедные малые боги,
Боги леса, огня и маниоки,
Ручья, очага и охоты,
Что же вы нас не защитили?

Боги леса, костра и маниоки
Плачут, плачут с ними в обнимку:
Кто бы во дни их величья
Разрешил им такое снисхожденье?

– Простите нас, темные люди,
А мы-то еще на вас сердились,
Карали вас за всякую мелочь
Неумелою отеческой карой!

А теперь запрягли вас в машины,
Погнали в подземные шахты,
Кровь земли выпускают наружу,
Кости дробят и вынимают.

А богов очага и охоты
Отнесли и бросили в чаще,
Вы приносите им приношенья,
А они ничего не могут.

Знаем мы, малые боги,
Боги леса, ручья и маниоки:
Вас погубят белые люди,
А потом перебьют друг друга,

Крест упадет, подломившись,
Шахты зарастут, обезлюдев,
На машинах вырастет плесень,
В жилищах поселятся гиены,

И останутся малые боги
На земле, где всегда они были:
Никто их не выбросит в чащу,
Никто не принесет приношений.

Аравийское месиво, крошево
С галицийских кровавых полей.

Узнаю этот оющий, ающий,
Этот лающий, реющий звук –
Нарастающий рев, обещающий
Миллионы бессрочных разлук.
Узнаю этот колюще-режущий,
Паровозный, рыдающий вой –
Звук сирены, зовущей в убежище,
И вокзальный оркестр духовой.

Узнаю этих рифм дактилических
Дребезжание, впалую грудь,
Перестуки колес металлических,
Что в чугунный отправились путь
На пологие склоны карпатские
Иль балканские – это равно, –
Где могилы раскиданы братские,
Как горстями бросают зерно.

Узнаю этот млеющий, тающий,
Исходящий томленьем простор –
Жадно жрущий и жадно рожающий
Чернозем, черномор, черногор.
И каким его снегом ни выбели –
Все настырнее, все тяжелей
Трубный зов сладострастья и гибели,
Трупный запах весенних полей.

От ликующих, праздно болтающих
До привыкших грошом дорожить –
Мы уходим в разряд умирающих
За священное право не жить!
Узнаю эту изморозь белую,
Посеревшие лица в строю…
Боже праведный, что я здесь делаю?
Узнаю, узнаю, узнаю.

Юнцы храбрятся по кабакам, хотя их грызет тоска,
Но все их крики «Я им задам!» – до первого марш-броска,
До первого попадания снаряда в пехотный строй
И дружного обладания убитою медсестрой.
Юнцам не должно воевать и в армии служить.
Солдат пристойней вербовать из тех, кто не хочет жить:
Певцов или чиновников, бомжей или сторожей, –
Из брошенных любовников и выгнанных мужей.
Печорин чистит автомат, сжимая бледный рот.
Онегин ловко берет снаряд и Пушкину подает,
И Пушкин заряжает, и Лермонтов палит,
И Бродский не возражает, хоть он и космополит.