Александр Милитарёв - Охота за древом

Поэту нищенство — венок,
его словарь — сума да милость,
ему не так постыла стылость
земли под плоскостопьем ног.

И прободенный язвой бок,
и плоть, что над трубой дымилась —
все облачится в слог, как в милоть 21 21 ми́лоть (церк.-слав.) — выделанная овечья шкура (ср. 3 Цар. 19:19). ,
но речь простую слышит Бог.

Остались: астма, чернь дорог,
червь в сердце, смерчи пересылок,
барак, утрата веры в рок,

ночь, пламя, босховские рыла,
расплевка с музой, бред, могила —
чтоб столь кристален был итог.

Я не пошел в Севилье на корриду,
хоть мясо ем (и выпить не дурак;
был бит и сам не сторонился драк —
с годами, впрочем, забывал обиду).

Тореро, стой! не упускай из виду:
бык не партнер по зрелищу, а враг.
Смешно от смерти пятиться как рак
(а верить в рай — как сплавать в Атлантиду).

Но резать скот — не наше ремесло.
Да что нам надо? Нам немного надо:
успеть прожить, удерживая зверя.

А если что-то делаем назло,
прости, отец, покинутое чадо —
так трудно помнить о тебе, не веря.

Стихи — бесстыдное занятье
людей, стыдливых до забав,
кому невместно скинуть платье
при всех, хоть в койке у шалав.

Ах, что судьба! Судьба — индейка,
рифмовок кармовая клеть.
А вот свобода-иудейка
в том, чтоб и стыд преодолеть.

Не со стыда ли брили пейсы
и оба Оси, и Борис?
(Ведь только с геном эритрейца
легко ходить на снежность риз.)

Чего уж говорить о дамах!
В слезах проходят, обе две:
ну как задрать подол до самых…,
как век стоять на голове?

Как доносить стихотворенье
под сердцем, черным от растрав?
Одной — петля, другой — старенье.
О, Боже правый, ты не прав.

Да, об эпохе, жизни, лямке
что говорить? Ну, не свезло.
А что никто не вышел в дамки,
так это было западло.

Вон: агнцем по волчарне рыща,
звеньев опущенных кузнец,
поэтов царь, надменный нищий —
ведь доигрался, наконец.

Другой, запрятавшись беспечно
в природу, в переводы, в тень,
решил: мне жизнь — сестра навечно.
Что он скопил про черный день?

(Лишь самый младший был везучий —
бежал он, ободрав бока.
Но горше нет его созвучий,
и невский лед его строка.)

А в след колес, из-под турусов
влетев, поспел ли, как в кино,
с тураевской шпаргалкой Брюсов
сыграть в кровавом казино?

И сквозь слезу не зрит ли око:
сокрытой камерой заснят,
над неподвижным ликом Блока
болотный венчик бесенят?

А председатель угорелый,
дерзнувший оструктурить бред?
А симулянт безумья белый?
От всех остался красный след.

А долговязый возмутитель?
Все до плеча, всё по плечу:
я — новой жизни возвеститель!
я рифмы бритвою точу!

А визави его кудрявый,
любимец муз, хлыстов и баб,
и наше всё догнавший славой?
Как все, он оказался слаб.

Вот если б из-под пули выжил
последний рыцарь, дивный враль,
когда б потомком не унижен
да пожил — вот кого бы в рай!

Но формула неотменима:
направо — потеряешь честь,
налево — ум, а прямо — мимо
судьбы, к стихам, что ни прочесть,
ни переврать не будет шанса
у интернетова писца
(и нобелевского венца
в дурном изводе иностранца
не схлопотать, а до конца
рядиться в тельник голодранца).

Поэтому легко поэту —
шпарь, не заботясь о судьбе!
у ней засолены ответы.
Но надо стыд убить в себе.

Мы алчем ласки муз? Не верьте:
мы озабочены лишь тем,
чтоб снять табу еще до смерти
с запретных рифм, с заветных тем.

Я десять лет не понимая
тлел не горел
я был слепой а ты немая
и вот прозрел

я думал он с годами высох
в душе тот след
и рифм на адрес хмурых лысых
не пишут нет

глаза мне застил мутный фокус
былых грехов
но катаракту съела окись
твоих стихов

и вот пишу по паутине
из-за морей
и размышляю о причине
зачем еврей

спешу вернуться в край любимый
мной не тобой
с его шальной невыносимой
родной судьбой

зачем ныряю в этот морок
сплав без плота
где жизнь ни в грош покой не дорог
все маета

зачем готов чем ближе к точке
жить за тире
когда весь банк давно на бочке
опять в игре

согреть в горсти и бросить кости
на новый кон
и вновь спешить домой как в гости
допить флакон

я возвращаюсь возвращаюсь
delete печаль
экран тускнеет тьма прощаюсь.
К утру встречай.

Твоим стихам, написанным не рано,
пролившимся как солнце из тумана,
как кровь из вены,
твоим стихам, посеянным в молчаньи,
расцвеченным палитрой увяданья,
мазками тлена,
твоим стихам, бессильным как моленье,
как заговор от боли и забвенья,
я знаю цену.

Постмодернизм — дедок попсы.
Он схож с искусством без обмана
как онанизм через трусы
схож с ночью страсти в пик романа.

Коль смысл смешон, а жизнь — копейка
и под луной всяк акт — не нов,
сподручней руки греть с ремейка,
не вынимая из штанов.

Поэтике мешает этика,
а этике мешает жизнь.
Попробуй, поживи на свете-ка
и неподсудным окажись.

А здесь, где rusica-sovetica
в костер плеснет то кровь, то шизь,
как ни зверька, ни человечека
не оттолкнуть, хоть размозжись?

Как экзистню до экзистенции
поднять, презрев и стыд, и быт,
когда по лавкам дети спят?

Так:
в убывающей каденции,
когда заранее убит,
встать — и копье метнуть в распад.