Александр Милитарёв - Охота за древом

От постмодернистской оттяжки
как бомж от кутюр далеки,
замшелы как наши замашки,
нечитаны наши стихи.

Нам срока отпущено мало —
его не хватает всегда,
и еле видна из подвала
мельчайшая наша звезда.

Порой нам смешна наша вера
в непознанный императив
и в то, что взойдет ноосфера,
вселенную смыслом снабдив.

Но бельма нацеля слепые
и цель без промашки разя,
куражится мать энтропия,
и брать отпускные нельзя.

Не считано, сколько осталось
в жидеющих наших рядах
и сколько придет — эту малость
восполнить в грядущих родах.

Завидуя релятивистам,
заведуя только собой,
мы с тихим отчетливым свистом
ведем свой расчетливый бой,

рассчитанный на неудачу,
заложенный на неуспех.
А славы подкупим на сдачу
с бессмертья.
Там хватит на всех.

Написана масса на свете
всего о страстях роковых,
но чувства, что будят в нас дети,
прочней и светлей половых.

Я не о подросших — о детях,
о малых, всамделишных, сих,
о тех, за кого мы в ответе
из-за беззащитности их.

Любой романтической дури,
любому оттенку страстей
дань отдана в литературе,
но мало в ней видно детей.

Самца соразмерного поиск
забот материнских первей.
Ложатся под дрянь и под поезд
дурехи всех стран и кровей.

Любовь, с феромона балдея,
делить норовят на двоих
(одна проявила Медея
заботу о детях своих).

Как доблесть воспетая ревность —
на деле сплошной эгоизм,
ползущий в дремучую древность
хвостатый такой атавизм.

Эмоций возвышенных маску
с той ревности снять — а под ней
узришь скопидомскую тряску
купца над кубышкой своей.

А эти — мессиры да доны,
кому что алтарь, что альков,
сей орден Святого Гормона,
что враз причаститься готов

всей дамскою плотью наличной.
А первым чтоб прыгнуть в кровать,
привычно и даже прилично
подельнику глотку порвать.

И ладно махалось когда бы
друг с дружкою это урло,
но Трою урыть из-за бабы?
А сколько народу легло!

Но светел иною любовью
кто ею живет или жил:
с детьми мы повязаны кровью,
что в жилах течет — не из жил.

Пленительно женское тело
(про душу молчу уже я),
и слиться с ним — милое дело,
а все же не смысл бытия.

Но данного тела приметы
у всех на слуху и виду —
ваганты, гриоты, поэты
в одну только дуют дуду.

Подчас и тончайшим из этих
жрецов Купидона и муз,
уж если и вспомнят о детях,
то лира изменит, то вкус.

В безмерном Шекспира наследстве
сюжета заметнее нет
о чуде природы, о детстве,
чем страсти с тринадцати лет.

За знание женской натуры
Толстому хвала и почет:
скок, Анна, под поезд! Амуры
закончились. Дети не в счет.

А есть ли манерней у Блока
стихи, где он смерть описал
ребенка в бесчувственных строках
про карлу, что вылез к часам?

И в средневековом искусстве
не сыщешь детей днем с огнем.
Там все о младенце Иисусе,
о детстве — так, значит, о нем.

В смущеньи смотрю я на эти
причуды великих людей —
как будто бы нету на свете
родительских чувств и детей.

Без них, обрастая коростой,
стать может культура сплошной
игрою жестокою взрослой
по правилам зоны блатной.

Но, может, у предков безличен
инстинкт этот был, как у рыб,
и был он к малькам безразличен,
наш вид, до недавней поры?

Условны морали основы,
и нечего душу томить,
и легче родить было новых,
чем этих, чумазых, отмыть.

Отсев шел в процентах, и снова
бах-трах! и рожали подряд.
Детей, вон, сменили Иову,
а он оклемался и рад!

Во время, наверное, о́но
и мать что кукушка была!
Вон, та — на суде Соломона
ребенка другой отдала.

Детей, верно, меньше любили —
обратно количеству их.
…Но нет утешенья Рахили,
что плачет о детях своих…

(В наш век, правда, в обществе стала
забота о детях расти,
но это все — мир капитала:
с тем миром нам не по пути.

Особый наш путь. И родимых
сироток, приютскую голь,
мы ценим и не отдадим их
во вражьих объятий юдоль.

Осу́ждена нашим народом
и думой клеймлена навек
поганого Запада мода
на детушек наших калек.

Детей — наши фьючерсы — все мы,
встав в строй, не дадим отнимать!
Но я отклонился от темы,
чуть вспомнилась родина-мать).

Мир скроен не с детского сада,
и нюни к чему разводить?
Но лирою к детям бы надо
чувств добрых побольше будить.

Мне скажет сосед-культуролог:
«Ты эти кунштюки забудь!
Сам знаешь, извилист и долог
прогресса культурного путь.

У каждой науки свой метод,
и в область специальную лезть
с профанным подходом, как этот,
тебе, брат, не делает честь».

Напомнит про школы и стили,
про смену и связь парадигм
(ну, что-то и мы проходили,
хоть это давно позади).

Интертекстуальность отметит,
к большим отошлет именам.
«А смерть, там, любовь или дети,
так это, прости уж, не к нам.

И жизнью поверить культуру
нельзя — там другой алгоритм,
а тот, кто не верит в структуру,
пусть пламенем синим горит.

И дискурс твой контрпродуктивен,
пусть даже как творческий ход».
О Боже, зачем мне противен
родимый научный подход?

Когда ты на собственной шкуре
проверишь, что жизни — в обрез,
к вояжам, науке, культуре
слабеет былой интерес.

Любви разнополой терзанья
(с другой я, пардон, не знаком)
уходят — приходит сознанье,
что главное в чем-то другом.

Становятся брачные узы
у многих с годами, увы,
привычкой, рутиной, обузой
и тянутся из головы.

И только одно остается —
смех детский и жалобный плач.
От них только сердце забьется,
а горечь былых неудач

и мелких удач эйфория
уйдут вместе с пеной страстей.
И жизнь удалась бы, умри я
без страха за судьбы детей.