Андрей Ханжин - Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова

когда рукой твоей касаюсь кожи.

Прошу, не умирай хотя бы так

бездарно — убеди свою актрису

безумно отплясать последний акт

и, хохоча, закутаться в кулисы

тяжёлые. Тяжёлое тебе

всегда казалось чем-то настоящим,

оправданным судьбой. И по судьбе

тебе не умереть. Остаться спящей.

Снова не в ноту, сбиваюсь, не в масть, не со всеми,

знаю, зарежут смычком в оркестровом строю.

Знаю, просверлят башке соловьиною трелью,

каркну — глухая ворона я — значит, пою.

Плохо пою, заикаюсь, хриплю, цепенею,

радуюсь и матерюсь, отчужденье кляня.

Песня моя ничего на земле не изменит,

но я пою, чтобы не изменили меня.

Я не помню, каким было прошлое лето,

проливались дожди или маялся свет.

Только тихо скрипела в орбите планета,

словно старая бричка в степной колее.

Я не знаю, зачем мы брели через годы

то ли в призрачный рай, то ли в яблочный сад.

От причалов пустых, уходя, пароходы

нам кричали вослед, словно звали назад.

И не вспомнить уже, чем закончилось детство,

были счастливы в нём, или по вечерам

напеваем теперь материнские песни,

что не пелись для нас, просто слышались нам.

Возвращаясь, пройти по разбитым ступеням

то ли вверх, то ли вниз — нет путей в пустоте.

И бескрайних вершин, тех, в которые верил,

не постичь, не дожить…Ни упасть, ни взлететь.

И владычества слов не принять по гражданству,

и в изгнании жить — как и должен поэт —

и смотреть, как сгорают в багряном убранстве

перелески от сорванных с неба комет.

Я не знаю, зачем нам грядущая осень…

Снова хлынут дожди, облетят тополя,

и как тысячи лет снова ржавою осью

будет бричка скрипеть и вращаться земля.

Ты, кареглазая, чёрная, рыжая, злая,

ладно — раскосая, белая, нежная, ты

будешь вот здесь.

Не моей, но со мной будешь, знаю

плач по любви — моментальной удавке.

Мечты.

Ты, бесконечная в формуле жидкого яда,

жизнь — это жижа, блуждание в талой воде.

Если отравишь, но ляжешь с отравленным рядом

просто лежать и курить…Усмехаясь, глядеть,

как вытекают из глаз ядовитые капли,

как зажигалки кремень высекает искру,

как на экране кривляется мученик Чаплин,

очень надеюсь,

что рядом с тобой не умру.

Выживу здесь. Ты затеешь ещё один покер

с джокером — нежными вздохами.

Искренность — ложь.

Ты, незнакомая…Всем чудакам одиноким

кажется, что ради них ты на свете живёшь.

Теперь люблю смотреть со стороны.

Теперь могу рассматривать детали:

коричневые родинки луны,

деревья в преждевременной опале,

уложенный в конверт тетрадный лист,

тень у окна двухкомнатной квартиры,

дорогу, лужи, пепельницу, жизнь

в глазах от рук отученной Багиры.

Теперь не нужно ждать когда придут

на точку встречи долгие минуты.

Часы теперь вне времени живут —

за гранью цифр, за видимостью суток.

И улицей вечерней проходя,

забившись в кокон вымокшей одежды,

я прячу от себя и от дождя

в разлуке нерастраченную нежность.

И вновь, и вновь смотрю со стороны

на важные житейские фрагменты —

на тополя, на родинки луны,

на окна, лужи, пепельницу, ленту

канала, на обман тревожных снов,

где промелькнула тень моей печали…

И прочный мир из холода и стали

в моей любви разрушиться готов.

Напролёт у стойки бара

стонет пьяная гитара.

Завитой на пальце локон

в папиросной пелене.

Ночь осела между стёкол

разливным вишнёвым соком.

Отбивая ритм жестоко,

молдаванка пляшет мне.

Напролёт у стойки бара

ноет пьяная гитара.

Каблуками — брызги стёкол,

словно искорки в вине.

Поцелуй пронзает током,

через палец завит локон,

отбивая ритм жестоко,

молдаванка пляшет мне.

Отбивая ритм жестоко

каблуками — брызги стёкол.

На бедре хмельной гитары

откололась скорлупа.

Врезав коготь в стойку бара,

кабальеро — бармен старый —

с молдаванкою на пару

вытанцовывает па.

Хнычет пьяная гитара,

меркнет свет у стойки бара,

ускользнул из пальцев локон,

серебрится день в окне…

Молдаванка одиноко

курит. Дым ползёт за окна.

Как же…Как она жестоко

отплясала душу мне.

Хорошо, я скажу тебе, что ещё есть в этом мире,

для чего стоит жить, для чего мы находимся здесь.

Для начала запомни: мы не до конца отомстили,

если только догадлив ты, в чём заключается месть.

Я скажу, что игра, где за проигрыш платишь судьбою,

тем азартней, чем более сделано ставок на жизнь.

И от мира крупье носит финку для подлого боя,

значит, ты должен знать, как держать за подкладкой ножи.

Это всё, что здесь нужно для знаний. Дальнейшее — вера.

Просто верить…на Волге есть остров, где плачет камыш.

Не сдавайся, не бойся и бей, без сомнения, первым,

чтобы видеть, как солнце ложится на ржавчину крыш.

А ещё есть Гавана и жаркая Пристань скелетов,

есть сундук мертвеца и горячий коричневый ром.

Для серьёзных мужчин скорострельные есть пистолеты

и ещё чемоданы с двойным маскированным дном.

Есть священные духи костра у вигвама шамана

и молитвы друзей, что чуть раньше ушли в небеса…

Есть возможность не сгнить в поролоновой неге дивана.

А ещё есть закат и рассвет! Вот и все чудеса.

Это просто весна.

Показалось, что жизнь изменилась.

И наверное тысячи тысяч подумали то же,

и взмолились:

«Оттаявший боже, февраль уничтожен!» —

и в немытые окна смеялись, и спать не ложились.

Это просто весна. Потешать её рифмой нелепо.

Из подземных рубцов молоко ледяное течёт,

воскресают, как сказано в церкви, деревьев скелеты,

и бухгалтеры строчат квартальный отчёт.

Остальное (как веру в бессмертие) приняли люди

во спасение валенок, шуб и холщёвых штанов.

Но по крышам несётся растаявший студень,

расшибаясь о твердь не успевших растаять голов.

И целует весёлое солнце своих потерпевших,

поражённых из штуцеров ног нецелованных дев.

И весна в будуары маньяков ведёт свои СМЕРШи,

чтоб хотя бы один длинноногий спасти раритет.

И всё кажется, кажется, кажется чистым и свежим!

В этот час не случилось…Ну, что же — вся жизнь впереди.

Но проходит весна…и года…и всё реже и реже

появляются люди, с которыми мне по пути.

Глаза людей — пустые лисьи норы,

мазок Мане, Савёловский вокзал.

А я не знаю, есть ли этот город,

в котором отражаются глаза.

Я просыпаюсь в Тире Финикийском,

как хариус, очнувшийся в порту

Москва-реки, и солнце с края миски

льёт лето в рот, и золото во рту.