Андрей Ханжин - Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова

Думается, тема "Поэт и тюрьма" еще найдет своего вдумчивого исследователя. Он, этот исследователь, начнет не иначе как с "Баллады повешенных", бегло посочувствует Камоэнсу, далее, допустим, заглянет во глубину сибирских руд, помянет узника Рэдингской тюрьмы. Ах да, Назым Хикмет, Муса Джалиль там, то-се. Конечно, Жан Жене, куда без него. Еще кто-то.

Вторая половина двадцатого и двадцать первый в России дают гипотетическому исследователю новую пищу для размышлений. Ссыльный еврейский юноша, впрочем, в этой вашей Норенской отнюдь не бедствовавший. Переросток Савенко, вылепивший из своих отсидок отдельный предмет для самолюбования. Витухновская, которую мутная история с веществами, как это часто бывает, в глазах многих сделала страдалицей режима и затем подняла до уровня властительницы некрепких умов — беспесды хороший старт, жаль, тексты от этого лучше не стали. Константин Парамонов, после опыта "Крестов" неожиданно соскочивший с отличных стихов на отличную прозу. И кто-то еще.

(Двадцатый и двадцать первый породили в России другой феномен — поэт-вертухай. Генеалогия восходит к Слуцкому, но этот по крайней мере всю оставшуюся жизнь мучительно боролся с внутренним "мусором" — и победил. Сегодняшние поэты-вертухаи — бывшие и действующие судьи, прокуроры, начальники колоний, менты, санитары психушек, весь, короче, обслуживающий персонал — чувствуют себя как никогда комфортно, душевных терзаний не испытывают, пишут стишки о Боге и царе, родной природе и бабе под водочку. Предел мечтаний — стать модератором какого-нибудь некрупного поэтического сайта или куратором локального литературного мероприятия. Здесь их натура разворачивается в полный рост.)

***

Андрей Ханжин отбывает срок за убийство. Андрей Ханжин — колоритнейшая фигура в истории сибирского рока, сподвижник Ника Рок-н-ролла, второй вокалист группы "Коба", собеседник и собутыльник многих других не менее легендарных деятелей. Только вот уже довольно давно по причинам, которые не нам и не здесь обсуждать, длинные волосы, собранные в хвост, сменил короткий зековский ежик.

А помимо всего этого Андрей Ханжин умудряется вести живой журнал — понятия не имею как, может быть, через друзей на воле, а может, это и вовсе фейк — и писать стихи, а вот это уже не фейк ни разу.

В таких случаях всегда есть опасность впасть в совсем дурной тон, поддаться отрицательному обаянию времени и места, где пребывает автор. Сказать какую-нибудь ерунду про окровавленные куски исковерканной жизни. Эти бесконечные перечисления через запятую, эти исступленные медитации на ускользающие детали бытия, это задыхающееся "жить, жить" чуть ли не в каждом тексте.

Наш предполагаемый исследователь так делать не будет. Наш исследователь бесстрастно задокументирует простой факт: сегодня поэт Ханжин сидит на зоне (вариант: внутренней зоне духа) и пишет оттуда стихи о Родине и любви. Метафора слишком хороша и страшна, чтобы не подыграть. Точка и абзац.

Само существование стихов Ханжина оспаривает и подтверждает постулат уже упомянутого Бродского, что в заключении лучше всего пишется проза, потому что "монотонный язык тюремной определённости поэзия находит враждебным порывистой природе стиха", ведь "сутью любого хорошего стиха является конденсация, скорость". Время в этих тюремных стихах остановлено и сжато до пугающей, избыточной осязаемости, и это как раз тот избыток времени, компенсирующий недостаток пространства, о котором говорит нобелевский лауреат в первых строках своего эссе.

Другое дело, что поэт и тюрьма — две в принципе несходные противоположности: абсолютная свобода и абсолютное подавление. Будучи насильственно соединенными, они дают ту обжигающую, черную и ядовитую, как чифир, смесь из зековской сентиментальности, рокенрольной безбашенности и безжалостной трезвости умудренного своими ошибками человека, каковой являются стихи Андрея Ханжина.

Поэт сидит в тюрьме. Тюрьма сидит в поэте.

Он по уши в дерьме, он хуже всех на свете.

Он вроде бы убил, а может быть, ограбил.

Ах, до чего любил играть он против правил.

И лето, и зима проходят мимо кассы.

А в нем самом тюрьма и неизбывный карцер.

И не помрешь во сне, и заднего не врубишь.

Над шконкой на стене — портрет Татьяны Друбич.

За эту чепуху,

за девочку за эту

прости как на духу все косяки поэту.

А.С. 06.08.10

Это мой океан. Я, рожденный в холодных теченьях,

ледниковою рыбой стою у парадного входа

в саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений

Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.

Отслоятся листами стихи, словно мертвая кожа

древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга.

И когда я взлечу, то пойму, что полет не возможен

из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.

И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер,

утянув за собой небосвода измятую простынь,

мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих,

словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.

Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков,

превращенных в штыки для ведения ближнего боя.

И на выставке язв в галереях тифозных бараков

победит расписавший вселенную собственной кровью.

Это мой океан, я оставлю ему завещанье

в золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.

Но пока я стою у парадного входа с вещами

и смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.

Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,

истребленное метлами дворников Римского папы,

вдохновило безумием гений разумного Гейне

на зачатие мира в лицейской тетради арапа.

Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,

выткал русскую библию вязью посмертных видений.

И апостол его — тот, которого выбил Мартынов,

и его откровение — вспоротый в морге Есенин.

Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишиневе,

под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы

на вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью

возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.

Там ли тина моя, там ли гнезда бирманских рубинов,

что — как все неживое — явились от кончиков пальцев