Всероссийский союз поэтов - Памяти Есенина

Чтоб слыть «негодяем» и «вором»,
Лжецом и растратчиком слов,
Чтоб плакать над их же позором
В разбойном просторе стихов!

О страшных стихах
Про черного человека…
О поэте, жившем не в своем веке,
Распятом на гнилых крестах…

То осмеянный и затравленный,
То взносимый выше небес,
Сколько раз спотыкался о камни,
Пьяный от водки и песен.

О черном человеке
Жуткая песня,
О черном человеке,
Смерти вестнике.

Черный оказался сильнее.
Черный убил золотоволосого.
Золотоволосый висит на стене,
Насмехается безответным вопросом.

Висит, висит, мотается
Высунув язык.
За песни ли мается?
Кается ль о них?

Золотоволосый, голубоглазый мой друг, —
Солнечный, солнечный в радости и в муках,
Солнечный, солнечный друзьям и врагам,
Солнечный перед веками, —

Сдавленный мертвой петлей,
Стал ты еще светлее
И нам, сопричастным мукам,
И детям и внукам,
Которые будут лелеять
О тебе и быль и легенды.

Беспричинных смертей в мире нет.
Будьте ж прокляты все причины!
Кто-нибудь ведь даст ответ
За подбитые крылья орлиные,
Кто-нибудь ведь будет казнен
Приговором грядущих времен.

Виноваты ль друзья иль враги,
Виновата ли просто водка,
Если в жизни не видно ни зги,
Разве кто разберет?

Чтоб понять твой буйный уход,
Нужно ль вражью выискивать злобу,
Ведь захлопывать крышку гроба
И друзей сколько хочешь найдется.

Кто же радость твою пресек,
Кто родил перед жизнью испуг?
Ах, умеет прикинуться другом
Черный человек…

Эх, гульбище, пьяное!
Сверканный пляс монист.
Улыбка обезьянья
Немого гармониста…

Тоска одинокая,
Гнетущая тоска, —
Прижитый до срока
Сверлящий зуд в висках.

Будь прокляты счастливые!
Будь проклята любовь!
Под всякой женской бровью
Извечная лживость.

Больное сердце чует
Начала и концы.
Поэт всегда колдует
И видит через границы.

Больное сердце тронь-ка, —
Порвется в момент, —
Визжи же гармоника,
Проклятый инструмент!

Всегда — одно и то-же.
Во всякой лживой сказке
Осклабленная рожа
Немого дурака.

И лжет ли он гармошки
Хрипучими слезами,
И лжет ли он мышиными
Безбровыми глазами,—
Один и тот же камень
Готовит в спину мне.

Все исходит, что посеяно,
Истлеет, что взросло.
Гудит обман песенный
В мозгу, как сверло.

Кабак как-будто тесен мне,
Дышать мне тяжело,—
Эх, если бы Есенина
В разгул занесло!

Больное сердце слышит
Больного сердца крик.
Гармошка, визжи же,
Кривляйся старик!

Эх, гульбище пьяное,
Тоска одиночества!
Кошмарные ночи
Залечут ли раны мне?

Или потихоньку
Уйти на чердак,
Пока визжит гармоника,
Кривляется дурак?

Все минет, все сгинет,
Все в памяти истлеет,
И медленно остынет,
Качаясь в петле.

Ах, Персия!..
Цветущий чайный куст.
Все также девушки твои красивы,
Но не приедет ласковый урус
Слагать о них
Персидские мотивы.

Да!..
Не приедет к милой Шаганэ,
С больной душой и с непонятной болью,
Чтобы любить в далекой стороне
Еще сильней
Рязанские раздолья.

Какая грусть…
Какая тьма…
Вот жил поэт… И нет поэта.
Он не напишет матери письма
И деду
Не пошлет привета.

А там, где Темза скучная течет
И где в туманах лондонские ночи,
Быть-может, Анна Снегина прочтет
Газетные, скупые строчки.

Прочтет и вспомнит лунную порошу
И скажет тихо, тихо как во сне:
Сергей! Зачем такой вы нехороший…
Мне жалко…
И обидно мне…

Да… в этом мире странность не одна,
Теряем ценное… плохое держим в силе:
Все также много в кабаках вина,
Но нет поэта…
Лучшего в России.

Шумят, волнуясь, травы по весне
И засыхают в осень без привета…
Сергей! Сергей…
И ты вот отзвенел,
Упал…
Как лист под дуновеньем ветра.

Müd leb' ich in dem Heimatsort
Und sehn' mich nach dem Weg des Wandrers.
Ich lass mein Haus und gehe fort,
Als Strolch, als Dieb, und was noch andres.

Ich ziehe durch den weissen Tag
Und ruh' und raste nach Bewiilen.
Und einen guten Messerschlag
Bereitet mir der Freund im Stillen.

Der gelbe Pfad im Wiesengras
Ist froh in Lenz und Sonnenhelle,
Und jene, die ich nie vergass,
Vertreibet mich von ihrer Schwelle.

Und zu den meinen kehr ich heim,
An fremder Freude mich zu wärmen;
Am grünen Abende, allein,
Häng ich mich auf an meinem Ärmel.

Der Trauerweiden graues Haar
Neigt sich zu Boden noch so zärtlich.
Und ungewaschen, wie ich war,
Werd ich beim Hundsgebell beerdigt.

Der Mond, der schwimmet aber dort,
Die Ruder in den Seen versunken,
Und Russland lebt, wie früher, fort,
Und tanzt sich tot, und weint betrunken.

Ой вы песни — птичьи стаи,
Ой вы ветры шумные,
Он о вас и знать не знает,
Думать и не думает…

Жил да был, а вот и нету,
Песни пел, да бросил,
Память вечную поэту
Унесли с погоста.

Ой веревке бы не виться,
Не спускаться-б ночи,
Не сбываться-б, — ой не сбыться б
Твоему пророчеству.

Умер, умер наш соловушка,
Зарастут дороженьки,
Ох! Да свесилась головушка
Родного Сереженьки.

Ой вы песни — птичьи стаи,
Ой вы ветры шумные,
Он о вас и знать не знает,
Думать и не думает…

Свою судьбу провидит каждый,
И неизбежность находит сроки,
Поэт сам написал однажды
Те пояснительные строки:

«И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.»

Читали, думали, с улыбкой:
— Лирическое отступленье, —
А сердце, запевая скрипкой,
Свело в действительность виденье.

И вот глухая смерть простерла,
Тугую петлю, и навеки
Певучее замолкло горло, —
И навсегда сомкнулись веки.

Скажи, какие же пейзажи
Шепнули дрогнувшие губы,
Что сердцу милы стали даже
И калориферные трубы.

Молчит молчанием суровым —
Молчанием испепеленных —
И медленно плывет за гробом
Толпа друзей ошеломленных.