Владимир Гальской - Путь усталости

Их смиренно просите о чуде.
Сострадание в сердце Творца
Вдохновенные души разбудят
Делом чистым меча и резца.

Над клокочущей огненной бездной,
В этот гибельно дышащий час,
Верьте! Мертвые в выси надзвездной
Молят Бога за Вену и вас.

Где тобой обещанное чудо?
Твой грядущий Бог — плохой оплот?
Саломея бережно на блюдо
Голову косматую кладет.

В окнах стынет муть зари туманной,
В кубках кровью кажется вино,
Мертвое лицо Иоканаана
Тайной радостью озарено.

Верно, смерти нет для тех, кто верит,
Верно, смерти нет для тех, кто ждет,
Кто, в грядущее открывши двери,
К вечности направил свой полет.

Просит ласк Иродиады тело,
Ожерелье грудь нагую жжет.
Лоб Предтечи стынет, белый-белый,
Тайну сохранил умолкший рот.

Слышишь, — в бубне бубенцы хохочут,
Над твоим глумятся торжеством?
Новый день уже вещает кочет
У высоких Ирода хором.

Что ты скажешь в страшный час расплаты,
Если жизнь земная — краткий сон?
Вестник Господа, Пророк крылатый,
Обезглавлен, но не побежден.

Нет на земле меж тем, что зрим
В сокровищах земного рая,
Прекраснее, чем мать младая
С младенцем маленьким своим.
Случится иногда: гляжу я
Любуясь чудом — и печаль
Охватит душу: станет жаль
Мне матери, и загрущу я.
Пред ней молитву вознесу я,
Как перед образом святым
Небесной Матери Пречистой,
Что в мир наш Бога принесла.
Теперь дышать ей любо, любо.
Она среди ночи встает,
И дожидается рассвета.
Чтоб снова видеть чудо это,
Чтобы сказать: «Оно мое,
Мое!» На сына надивиться,
И Богу за него молиться.
Идет на улицу гулять
С осанкой гордою царицы,
Чтоб, людям встречным показать
Свое, добро: «Смотри, дивися
Мое прекрасней всех других».
И если кто случайно взглянет
Полна веселья. Боже мой —
Несет домой, к себе Ивана
И мнится ей, что все село
Весь день смотрело на него,
Что только дива там и было,
А больше право ничего.
Счастливая. Года мелькают,
Тихонько дети подрастает,
И выросли, и разошлись,
Все к москалям служить пошли.
Как одинока ты под старость!
И никого здесь не осталось
С тобою дома. Наготы
Прикрыть уже не можешь ты.
Топить зимою нечем хаты —
Не в силах немощная встать ты,
Чтобы огонь хоть развести.
В осенней молишься ты стуже
За них за деточек…

Как пешками, играя королями,
Ребенку подаривши римский трон,
Кружа орлом над бранными полями,
Империю ковал Наполеон.

Обрызганную кровью Термидора
Он над Европой мантию простер.
Враги вчерашние согласным хором,
Угодливо кричали: Vive l'Empereur.
Но лесть рабов он принимал устало,
Его душа, рожденная в борьбе,
Мучительно и тягостно мечтала
О варварской таинственной стране.

В июльский зной переступив границу,
Движеньем пухлой холеной руки
Он двинул на российскую столицу
Непобедимой армии полки.

***
Спускалась ночь над Бородинским полем,
Вдали пастушья нежная свирель
Рыдала о печальной русской доле.
Да на болоте плакал коростель.

Кривой фельдмаршал стал в углу коляски,
На грудь легла седая голова,
Заботливо ему шептала сказки
Под колесом шуршащая трава.

Пофыркивала взмыленная пара,
Трусил рысцой измученный конвой;
И зарево далекое пожара
Вставало над потерянной Москвой.

Там в эту ночь у городской заставы
Московских ждал ключей Наполеон,
Привычный к лести, ненасытный к славе,
Ждал до зари, но не дождался он.

Не прихвостнями робкими Европы
Врага встречали варвары Москвы —
Они ушли в леса, на волчьи тропы,
Не преклонив скуластой головы.

А лес дышал сырой осенней гнилью,
Совиный смех будил ночную тишь,
Цвели деревья блесткой лунной пылью
Да шелестел на заводях камыш.

Введение

Поэзии пора сойти с Парнаса!
Нет, от Парнаса ты меня уволь,
Когда король, в короне из пластмассы,
Танцует в Сан-Тропезе рок-н-ролл.
Кто б думал, что так весел Апокалипс?
Что dance macabre заменит ча-ча-ча?
Все атрибуты смерти затаскались,
К ней, кажется, пора позвать врача.
Тогда поэт, а ныне академик,
В те дни, когда Бродвеем стал Монмартр,
А Монпарнас уснул, забытый всеми,
«ЗАСУЩЕСТВУЙ!» провозгласил Поль Сартр.
Но я не он, мне негде стать бессмертным,
И надо мне всерьез существовать,
Так вот, чтобы не стать совсем инертным,
Хочу писать и отдавать в печать.
Я формой новой мысль не искалечу;
Быть может, стиль простой под «Арзамас»,
С обычною и незаумной речью,
Доступней все же для «народных масс».
Ведь форма что? Ее искал лишь критик —
Изысканно-чахоточный эстет,
В те дни, когда «творил» буржуазный нытик,
Поэт, обиженный на целый свет.
Нет форм для «существующего» мира!
Читателю дают, переварив,
На трех страницах целого Шекспира,
Чуть подновив и самый лейт-мотив.
Хочу и я шагать со всеми в ногу
И на странице делать сотни миль,
Придавши незатейливому слогу,
Пусть пошловатый, но бравурный стиль.
Но что писать? Нужна лишь современность,
Все социальный требуют заказ.
Теперь нельзя петь дев печальных бледность,
Пора отвыкнуть от красивых фраз.
Писать роман? Но темы полицейской
На триста мне не развернуть страниц;
Труд философский? Скорби нет библейской,
Пред установленным не пал я ниц;
Трагедию? Но век театра помер,
Зато весь мир сегодня Еврипид:
Два голоса — Хрущев и Эйзенхауэр,
Два хора вторят из священных лип.
В дни равенства стал вне закона зритель:
Как допустить, в счастливый век свобод:
Пока в удобном кресле вы сидите,
Другой, вас занимая, устает?
На сцену все! Не надо саботажа!
Для каждого уже готова роль!
Бездействие у коллектива кража!
Играй, но восторгаться не неволь.
Так вот, все «за» и «против» взвесив трезво,
Решил, как летописец, записать
Комедию, что мы играем резво,
Желая быть всему и всем под стать.