Древнеанглийская поэзия

…и мужу смолоду… тоску такую же… – Неясно, к кому относятся эти слова. Некоторые исследователи даже вчитывали в них угрозу некоему третьему лицу, "Яго" предполагаемой семейной драмы. Но всерьез могут приниматься, по-видимому, лишь два толкования: 1) слова обращены к "мужу" и непосредственно связаны с последующими строками, в которых воображение героини рисует его "под диким льдистым утесом", "в неизбывной печали"; 2) слова представляют собой типичное для элегий нравоучение (ср. особенно "Скиталец", ст. 112 след.), которому, заметим, во всем соответствует поведение героя, описанное в ст. 20-21 ("как он духом страдает, обдумывая убийство, а кажется беззаботным").

Этот стихотворный текст непосредственно предшествует в рукописи Загадкам. В течение долгого времени он был известен как "первая загадка" Эксетерской книги (ср. Brooke, p. 160) и предполагалось возможным, что в нем зашифровано имя Кюневульф (на этом основании Кюневульф считался автором всех загадок). Г. Брэдли первым выдвинул гипотезу (1888), что в данных строках следует видеть драматический монолог, родственный "Плачу жены". Новое понимание, скоро ставшее общепринятым, не убавив трудностей истолкования стихотворения, придало новое направление поискам. "Вульф и Эадвакер" – самая короткая из элегий; но, вместе с тем, это единственная элегия, в которой встречаются собственные имена. Остается неясным, представляет ли сохранившийся текст фрагмент какого-то более связного произведения (мнение, восходящее к Брэдли) или он обладает собственной композиционной целостностью, на что указывает как будто его строфическая форма, впрочем непоследовательно выдержанная, и в особенности завершающее двустишие, полное глубокого лиризма. Нет единого мнения и относительно связи элегии с эпическими сказаниями. Собственные имена служат вескм доводом в пользу такой связи, поскольку во всех остальных случаях они конкретизируют в древнеанглийской поэзии "место действия" в героическом мире (ср. появление имени певца в "Деоре"). Делались попытки раскрыть эту связь: например, представить текст как отрывок эпической поэмы об Одоакре = др. англ. Эадвакер (Имельманн). Сравнит ельно недавно П. Фрэнкис решился даже отождествить Вульфа с Деором (др. англ. dēōr – "животное, зверь"): Frankis P. J. "Deor" and "Wulf and Eadwacer": some conjectures – Medium Ævum, vol. 31, 1962, p. 161-175. Особенную известность получила теория, согласно которой героиня лирического монолога соответствует Сигню, дочери Вёльсунга, героине скандинавского эпического сказания, история которой известна из "Саги о Вёльсунгах". Эадвакер в этом случае занимает в стихотворении то же место, что и Сиггейр, ненавистный муж Сигню, которому она мстит за смерть своего отца и братьев, героически погибая и сама. Вульф же, возлюбленный героини в элегии, понимается как трансформация образа брата Сигню – Сигмунда, причем в имени Вульф видят намек на изгнанничество героя (ср. обозначение изгоев как "волков" в скандинавских источниках; ср. также рассказ в "Саге о Вёльсунгах" о том, как Сигмунд и его сын от Сигню, Синфьётли, жили в лесу, приняв образ волков). Большинство исследователей, однако, скептически относится к попыткам проследить связь элегии с тем или иным из известных эпических сказаний. Отмечают, что изображенная здесь ситуация более чем типична для эпической героини, этой "пряхи мира", которую обстоятельства вынуждают на брак с вождем враждебного племени, делая в конце концов трагической жертвой междоусобных распрей. Таковы Фреавару и Хильдебург в сказаниях об Ингельде и Финнсбургской битве (ср. прим. к ст. 45-49 "Видсида" и к "Битве в Финнсбурге"). В этом смысле героиня "Вульфа и Эадвакера" действительно эпизирована, по сравнению с героинями элегий, в которых господствует более поздняя концепция "любви во браке" ("Послание мужа", "Плач жены"). Но традиционный мотив преломляется здесь всецело как личная, любовная трагедия героини. Темный и временами бессвязный стих элегии, напоминающий заклинание, с трудом поддается рациональному истолкованию. В переводе лишь отчасти удалось сохранить ту завораживающую многозначительность каждого слова, которую чувствует даже современный читатель этой замечательной элегии.

Жертвой, поживой… безрадостного пришельца? – Строки мало понятны в оригинале, но можно предположить, что речь идет о какой-то смертельной опасности, подстерегающей Вульфа во враждебном ему доме героини.

…когда обнимал меня муж-воитель… – Эадвакер?

Эй, слышь, Эадвакер, этого пащенка Вульф утащит в чащу… – Строки многомысленны. "Пащенок" переводит здесь др. англ. hwelp, обычно употребляемое по отношению к детенышу животного (чаще всего "щенок"). Здесь оно скорее всего относится к сыну героини (ср. в эддической "Песни об Атли", ст. 12, обозначение детей Гуннара и Хёгни как "медвежат"), но трудно сказать, свойственен ли ему при этом уничижительный оттенок. В последнем случае слова скорее всего означают угрозу и приводят на память эпизод из "Саги о Вёльсунгах", где Сигню требует, чтобы Сигмунд и Синфьётли зарубили ее детей от Сиггейра. "Вульф" в этом случае несомненно собственное имя. Но некоторые исследователи видят здесь игру слов (ср. мнение Гринфильда: Greenfield St. B. The Old English Elegies. – In: Continuations and Beginnings / Ed. Stanley E. G. L.; Edinburgh, p. 165), считая, что героиня тревожится за свое дитя, которое волк (др. англ. Wulf) может утащить в лес.

Элегии "Морестранник" и "Скиталец", значительно более пространные и сложные по композиции, можно считать зачатками германской медитативной лирики. Собственные горести героя, скитающегося по волнам океана, служат в них поводом для размышления о превратности судеб и бренности этого мира. Текст элегий представляет сравнительно немало языковых затруднений, и основные усилия исследователей сосредотачиваются на интерпретации их замысла, прежде всего на выяснении соотношения в них языческого (т. е. традиционного для германской поэзии) и христианского мировоззрения. Элегия "Морестранник", с ее немотивированными переходами от отчаяния к воодушевлению, получила множество различных осмыслений. Ее толковали и как случайное соединение элегических и дидактических фрагментов; и как диалог между старым, изнемогшим в борьбе с волнами моряком и юношей, рвущимся в дальние странствия; и как предвосхищающий романтиков гимн непокорной морской стихии. В последние годы утвердилось мнение, что "Морестранник" – это утонченная христианская аллегория, в которой изображается путь жизни или путь от мирского знания (отождествляемого с этикой героической поэзии) к высшему, религиозному знанию. Однако и сами интерпретаторы иногда признают неадекватность толкований этой элегии (ср.: Greenfield . Op. cit., p. 154; Shippey I, p. 54).