Фрида Каплан - Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

У нас раз даже до скандала дошло. Что я натерпелась от него!

Он немножко выпил лишнего, праздновал три месяца нашей связи. Привез мне сережки и жемчуга нитку, видите — эту? А у меня в тот день настроение что ли было какое-то озорное, или уж не знаю, мне что-то не до него было. Я перед тем получила письмо от мужа, чтобы непременно написать, как я время провожу, да с кем встречаюсь, да не хочу ли я к нему приехать на побывку. Я испугалась, может быть, ему что-нибудь известно стало обо мне.

Не знаю, что в тот вечер на меня нашло, только я ему вместо благодарности за подарки — отвяжись да отвяжись. Так что вы думаете? Он схватил нож со стола, да на меня, да и полоснул в грудь, чуть-чуть не убил. Правда, только немного кожу и мясо задел. Но что тут было! Он привез доктора-хирурга зашивать рану, и захлопотался, и две недели не ходил в дело, все за мной ухаживал, и в кафе неустойку заплатил, и лакею сунул, чтоб не болтал, и цветы каждый день посылал из магазина, и ночевал у меня; я думаю, его жена, небось, извелась от его такого поведения.

Она расстегнула кофточку, и я увидела довольно большой шрам в области талии, ближе к ребрам. Одновременно я заметила в двух или трех местах ранки на груди, как будто зажившие следы от ожогов. Я опустила глаза и не спросила ее, жаль было видеть это прекрасное тело так изуродованное.

— Вы видели эти ранки? Вы не думайте, это не от болезни, я здорова. — (Я не знала, о какой болезни она говорит.) — Вот какая наша профессия. Когда мужчины разбушуются, они как звери, ей-богу. Напьются, начнут зеркала бить. Сколько раз я потом осколки из парика вынимала, еще чудо, как в глаза не попали. А то начнут выкомаривать спьяна: «Дай прикурить, сто рублей получишь». И деньги на стол. «Да ну вас с вашими прикуриваниями». — «Дай, да дай, а не то — убью». Откроют декольте и давай горящей папиросой в тело тыкать, а потом целуют. Плачут, извиняются, суют в руки сто и больше, сколько хочешь.

— Может быть, вы бы ушли из кафешантана, вернулись бы к мужу или поехали бы в Москву, в консерваторию, на настоящую сцену. Или иначе как-нибудь устроились? — сказала я.

— Нет, деточка, это невозможно. У меня контракт еще на год. Недавно подписала. А вот теперь какая оказия — вчера получила я телеграмму от мамы: Дмитрий вернулся, приезжай немедленно. Сказала, что ты к зубному врачу поехала.

Я возьми да и покажи эту телеграмму моему Митеньке. Его тоже Митей зовут. Он в слезы. Бросай мужа, я разведусь с женой, увезу тебя в Питер или в Москву, или куда хочешь. Все неустойки заплачу. — Я еле его уломала, что, мол, я вернусь, чтобы не очень уж расстраивался. И опять же контракт.

А теперь я и не знаю, что мужу сказать. Соврать не могу, должна вернуться. Сказать правду еще хуже. И опять — знаки на груди. Подумает, что я заболела какой плохой болезнью. А то еще брюхатой меня сделает, я уж не знаю, как и быть…

Я видела, что эта красивая бабочка с пестрыми крылышками, такая еще молодая и веселая, попалась на булавку. Ее глаза снова заволоклись слезами. Но потом она стряхнула с себя заботу и сказала со смехом:

— А что, если мы с вами закусим?

Она сняла с сетки красивую корзиночку с провизией, там была фляжка вина, бутерброды с икрой и жареные цыплята, шоколад, пирожки, и чего-чего только не надавали ей на дорогу ее друзья. Я тоже вынула свой скромный провиант, но она мне не позволила ни к чему моему прикоснуться и требовала, чтобы я отведала от всякой ее снеди. Когда мы кончили наш обед, она снова аккуратно все запаковала, вынула из сак-вуаяжа шелковую подушечку и прикорнула на своем диване.

Я взяла книгу, но не могла читать. Я вспомнила всех людей, которых она мне назвала в начале беседы, моих учителей по гимназии, тех в кого мы, глупые девчонки, были влюблены, считали их какими-то полубогами, моих знакомых, мужей тех дам, с которыми встречалась моя тетя и работала в разных благотворительных учреждениях. Даже жениха одной из тетиных племянниц назвала эта красивая блондинка: его звала Яша, и был он адвокат — Яков Абрамович, важный человек в городе, и все завидовали невесте. «Я ни за что не выйду замуж», — решила я тут же категорически.

Когда моя соседка проснулась, она посмотрела на часики, которые висели у нее на золотой цепочке, и заторопилась: «Господи, да не проехала ли я свою станцию?» Она причесалась, снова попудрила носик и подвела немного глаза — я в первый раз видела, как это делается, — и сказала с улыбкой: «Ну, как вы думаете, понравлюсь я своему мужу? Я все болтаю, а вы мне и не рассказали о себе ничего. Я знаю, вы, еврейки, скрытные, не как мы, дуры».

— А вот я вам расскажу про ваших студентов. Я их имен не знаю. Они только раз у нас были после окончания гимназии. Такие молодые, как красные девицы. После спектакля приходит наш шеф и говорит: тут богатые сынки желают с вами поужинать. Ну что ж, ужинать — так ужинать!

Мы, как были, не переодеваясь, только грим сняли немножко, пришли в chambre séparée [132] Отдельный кабинет ( франц. ). . А их трое. Может, вы их знаете: один такой кудластый в очках, будет медиком. Другой рыженький, с бобриком, и усы только пробиваются. Как цыпленок. А третьего я знала. Он бывало все задками, в штатском, еще гимназистом к нам приходил, да им запрещено было, того Шурой зовут. Да, вот мы ничего, поужинали, ну и выпили, конечно. А тут мои пареньки разгорячились и давай спорить. Социализм, сионизм — это что такое сионизм? — и так увлеклись, что я боялась, как бы не подрались. Мы немножко обиделись, на нас-то никакого внимания. Моя вторая в паре и говорит: «Вы бы, господа студенты, раньше дома все это решили, а мы тут при чем?» Ну, ничего, смеются.

А я в тот вечер очень усталая была, зевнула и говорю: «Я еду домой». Они спохватились, заплатили кельнеру и заказали лихачей, развозить нас по домам. Со мной ехал вихрастый медик, по дороге все держал меня за руку, чего-то извинялся, а как подъехали к дому, всунул в ридикюль что-то. Поцеловал меня и проводил до двери. Назавтра я спрашиваю Маню: Ну как, проводил? — Проводил, говорит, золотой сунул в сумочку. А ты? — И мне тоже. Вот дураки! — Третью мы и не спрашивали: не наше дело.

Проводник пришел сообщить, что мы подъезжаем к станции. Он снял с сетки ее чемодан, и она начала готовиться, одеваться. Когда она была в шляпе и пальто, посмотрела на букет и сказала: «Знаете, я ведь цветы не возьму, боюсь, спросит, от кого да зачем. Возьмите себе, да вам и больше подходит невестин букет».

Мы попрощались, а на станции она забыла обо мне. Красивый статный офицер кивал ей издали, и она ему махала рукой: Митя, сюда, я здесь.

Я еще видела, как она прильнула к нему, и они застыли в поцелуе.

Я вернулась в купе. Туберозы пахли очень остро, и от этого запаха и от духов разбаливалась голова, розы и гвоздики опустили головки, на проволоках цветы держатся недолго. Когда поезд тронулся и проводник снова прошел мимо купе, я велела ему вынести цветы и начала устраиваться на ночь.