Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

Вот он грудью встает против бури,
Чтоб хлебам подниматься и цвесть,
И в его непокорной натуре
Что-то истинно русское есть:

Среди поля в доспехах зеленых
Он стоит — как ни лют ураган,
Никогда не сгибая в поклоне
Неподатливый кряжистый стан.

И недаром не робким осинам,
А дубам — вот прекрасна судьба! —
Как бойцам, доверяет Россия
Охранять золотые хлеба.

…Пройду по памятным могилам,
И снова здесь, наедине
Предстанет мир живым и милым —
Открытым мне.

И смерть провозгласит рожденье,
И слово с миром — наравне,
И словно молния — мгновенье,
Понятное и вам и мне.

И ночи нет, и светлой дрожью —
Поток знакомого огня,
И вот стою я у подножья
Едва угаданного дня.

И взгляд мой луч высокий ловит —
Свою наследственную нить:
Дай Бог нам встать у изголовья,
Чтоб для рожденья — схоронить.

Я пел и легко и бездумно, как птица,
Но так не поется уж мне…
Иное — суровое — в сердце стучится
И зреет в его глубине.
Оно не дает мне покоя ночами,
Тревожа, волнуя, маня,
И годы, столетия — днями
Несутся тогда для меня.
И я поднимаюсь ступень за ступенью,
И вот на вершине стою,
И кажется, больше тоске и сомненью
Не тронуть уж душу мою.
Кипят во мне силы любви и познанья,
И все мне доступно тогда:
И тайны сердец, и простор мирозданья,
Где мы не оставим следа!

В глаза струится лунный свет —
И не заснуть.
Скажи, родная, мне в ответ
Хоть что-нибудь!..

Обидел горько я тебя —
И ты молчишь;
Потом, страдая и любя,
Мне все простишь.

В семье проказником я рос,
Знаком с лозой,
Но возвращался после слез
Ко мне покой.

Теперь хотел бы слез я сам,
Но нет их, нет! —
И так тяжел сухим глазам
Недвижный свет.

И тлеет в медленном огне
Душа моя:
Прощеньем матери вдвойне
Наказан я…

Я никогда не думал и не верил,
Что даже имя, данное тебе,
Вдруг отзовется горькою потерей
В моей судьбе.

Я для тебя его придумал сам.
И каждый звук в нем душу мне тревожит,
Как легкий звон березовых сережек,
Сбиваемых ветрами по лесам.

Да, в человечьем путаном лесу
Полян веселых я немного видел,
Но эту боль, что я в себе несу,
Я в первый раз стихом сегодня выдал.

В нем не ищи бессилия печать —
От боли стих упрямее и звонче.
Не знаешь ты, как трудно мне начать,
Но знаю я — не легче будет кончить…

Сошлись мечами стрелки — не просрочь.
И знай закон непреходяще мудрый:
В душе перегорающая ночь
Приносит неразгаданное утро.
И ты иди. И не ищи в любви
Незыблемых гарантий и традиций.
Она взывает: верь ей и живи,
Чтоб с каждым утром заново родиться.

… … … … … … … … … … … … … … …

И вел нас город, вставший на холмах,
В торжественной раскованности русской,
Два времени смешавший в именах
Мостов, базаров и бетонных спусков.
И болью песни он во мне звенит,
Перед оградой с незакрытой дверцей,
Где давит полированный гранит
Кольцовское замученное сердце.

Монтажник Костя нам представил
Чуть оперенного сыча.
Сидел он, как на пьедестале,
На глыбе мокрого плеча.

Бригадой Костя был в особый —
Не всем доступный — вписан счет.
Казалось, по плечам и робу
Скроил монтажнику сам черт.

Он шел. А следом зыбкой тучей
Неслись скворцы и воробьи,
Чтобы сычам — покуда случай —
Обиды выкричать свои.

И Костя тоном незнакомым
Сказал ребятам и сычу:
— Я сирота. Я рос в детдоме.
Пускай и хищник… приручу!

Сыч рос. Забились мыши в щелки,
Всем серым племенем дрожа,
А он разбойно клювом щелкал
И мясо схватывал с ножа.

Нас жали сроки. И бывало,
Подряд две смены иногда
В переплетенье черных балок
Горела Костина звезда.

Сыч сгинул. Выла непогода.
Я слышал друга вздох глухой.
Один из нас сказал: — Природа…
— Дикарь, — откликнулся другой.

И вдруг над крышей троекратно,
Как стон, раздался темный крик.
Тоскою жуткой, непонятной
В мужские души он проник.

И нам почудилось, что это,
Тоскуя о людском тепле,
Душа — на грани тьмы и света —
Кричит в бессилье на земле.

В черном зеве печном
Красногривые кони.
Над огнем —
Обожженные стужей ладони.
Въелся в синюю мякоть
Рубиновый перстень —
То ли краденый он,
То ль подарок невестин.
Угловатый орел
Над нагрудным карманом
Держит свастику в лапах,
Как участь Германии.

А на выгоне
Матерью простоволосой
Над повешенной девушкой
Вьюга голосит.
Эта виселица
С безответною жертвой
В слове «Гитлер»
Казалась мне буквою первой.

А на грейдере
Мелом беленные «тигры»
Давят лапами
Снежные русские вихри.
Новогоднюю ночь
Полосуют ракеты.
К небу с фляжками
Пьяные руки воздеты.
В жаркой школе — банкет.
Господа офицеры
В желтый череп скелета
В учительской целят.
В холодящих глазницах,
В злорадном оскале,
Может, будущий день свой
Они увидали?..
Их веселье
Штандарт осеняет с флагштока.
Сорок третий идет
В дальнем гуле с востока.

У печи,
На поленья уставясь незряче,
Трезвый немец
Сурово украдкою плачет.
И чтоб русский мальчишка
Тех слез не заметил,
За дровами опять
Выгоняет на ветер.
Непонятно мальчишке:
Что все это значит?
Немец сыт и силен —
Отчего же он плачет?..

А неделю спустя
В переполненном доме
Спали впокат бойцы
На веселой соломе.
От сапог и колес
Гром и скрип по округе.
Из-под снега чернели
Немецкие руки.
Из страны непокорной,
С изломанных улиц
К овдовевшей Германии
Страшно тянулись.
И горел на одной
Возле школы,
На съезде,
Сгустком крови бесславной
Рубиновый перстень.

Ветер выел следы твои на обожженном песке.
Я слезы не нашел, чтобы горечь
крутую разбавить.
Ты оставил наследство мне —
Отчество, пряник, зажатый в руке,
И еще — неизбывную едкую память.