Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

Грязь колеса жадно засосала,
Из-под шин — ядреная картечь.
О дорога! Здесь машине мало
Лошадиных сил и дружных плеч.

Густо кроют мартовское поле
Злые зерна — черные слова.
Нам, быть может, скажут:
не грешно ли
После них младенцев целовать?..

Ну, еще рывок моторной силы!
Ну, зверейте, мокрые тела!
Ну, родная мать моя Россия,
Жаркая, веселая — пошла!

Нет, земля, дорожное проклятье
Не весне, не полю, не судьбе.
В сердце песней — нежное зачатье,
Как цветочным семенем — в тебе.

И когда в единстве изначальном
Вдруг прорвется эта красота,
Людям изумленное молчанье
Размыкает грешные уста.

Сосед мой спит. Наморщенные грозно,
Застыли как бы в шаге сапоги,
И рукавица электрод морозный
Еще сжимает волею руки.

Еще доспехи, сброшенные с тела,
Порыв движенья жесткого хранят.
Сосед мой спит. Весь мир —
большое дело,
Которым жив он, болен и богат.

Часы с браслетом на запястье дюжем
Минуты века числят наизусть,
И борода — спасение от стужи —
Густа и непокорна, словно Русь…

Грохочет дом, где хлеб и сон мы делим,
И молодая вьюга у дверей
По черному вычерчивает белым
Изгибы человеческих путей.

Они бессмертны — дай им только слиться,
Они сотрутся — лишь разъедини.
И дни простые обретают лица,
И чистый свет кладут на лица дни.

Летучий гром — и два крыла за тучей.
Кто ты теперь? Мой отрешенный друг?
Иль в необъятной области созвучий
Всего лишь краткий и суровый звук?

А на земле — истоптанное лето.
Дугой травинку тучный жук пригнул.
А на земле белеют силуэты,
И что-то в них от птиц и от акул.

Чертеж войны… О как он неприемлем!
И, к телу крылья острые прижав,
Ты с высоты бросаешься на землю
С косыми очертаньями держав.

И страшен ты в карающем паденье,
В невольной отрешенности своей
От тишины, от рощи с влажной тенью,
От милой нам беспечности людей.

В колосья гильзы теплые роняя,
Мир охватив хранительным кольцом,
Уходишь ты. Молчит земля родная
И кажет солнцу рваное лицо.

И сгинул жук. Как знак вопроса — стебель.
И стебель стал чувствилищем живым:
Покой ли — призрак? Иль тревога — небыль
В могучем дне, сверкающем над ним?

Ты отгремела много лет назад.
Но, дав отсрочку тысячам смертей,
Теперь листаешь календарь утрат,
В котором числа скрыты от людей.

Убавят раны счет живым годам,
Сомкнется кругом скорбная семья,
И жертва запоздалая твоя
Уходит к тем, что без отсрочки — там.

И, может быть, поймут еще не все
У обелиска, где суглинок свеж,
Как он глубоко в мирной полосе,
Твой самый тихий гибельный рубеж.

Еще метет во мне метель,
Взбивает смертную постель
И причисляет к трупу труп, —
То воем обгорелых труб,
То шорохом бескровных губ —
Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру.
Лежачий строй — как на смотру,
И чтобы каждый видеть мог,
Как много пройдено земель,
Сверкают гвозди их сапог,
Упертых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел
На руки талые вдоль тел.
И в тот уже беззлобный миг
Не в покаянии притих,
Но мертвой переклички их
Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть
Ты нес в себе в те дни!
Но здесь
Задумался о чем-то ты
В суровой гордости своей,
Как будто мало было ей
Одной победной правоты.

А когда глаза открыл,
Сердцу показалось —
От неисчислимых крыл
Небо колыхалось.

Я видение не вдруг
По небу развеял.
Я спросил: Они — на юг?
Иль уже — на север?

Я спросил: — А где я был
От зимы до лета?
Но высокий посвист крыл
Мне не дал ответа.

В рабочем гвалте, за столом,
В ночном ли поезде гремящем
Резонно судят о былом
И сдержанно — о настоящем.

И скован этот, скован тот
Одним условием суровым:
Давая мыслям верный ход,
Не выдай их поспешным словом.

Свободный от былого, ты
У настоящего во власти.
Пойми ж без лишней суеты,
Что время — три единых части:

Воспоминание — одна,
Другая — жизни плоть и вещность.
Отдай же третьей все сполна,
Ведь третья — будущее — вечность.

Строй заснеженных елей кремлевских
Краснотой оттеняла стена.
На привинченных наглухо досках —
Имена, имена, имена.

И у самой последней скрижали
Вдруг как будто споткнулась душа:
Эта память во мне не свежа ли?
Да, была нестерпимо свежа.

Здесь, познав запредельное небо,
Ряд былых и недавних утрат
Своим именем слишком нелепо
Замыкал твой небесный собрат.

Стало как-то пронзительно страшно
(Нам такие мгновенья даны),
Как от урны последней до башни
Оглядел я отрезок стены.

Незаполненный, ждал он…
Теперь нам
Ясно все… Только трудно живым
Сжиться с мыслью,

Что ты — самый первый! —
Мог когда-нибудь стать здесь вторым,
Что к стене, чуть апрелем прогретой,
Вновь приникнет в печали страна

И что даже не прах —
Лишь портрет твой
Поцелует прощально жена.
Я порой так отчетливо вижу:
Ты проходишь сквозь облачный вал.

…А об урне, вмурованной в нишу,
До сих пор ничего не слыхал.

Сенокосный долгий день,
Травяное бездорожье.
Здесь копен живая тень
Припадает
К их подножью.
Все в движенье —
Все быстрей
Ходят косы полукругом.
Голос матери моей
Мне послышался над лугом.

В полдень,
Пышущий, как печь,
Мать идет
Сквозь терн колючий,
А над нею —
Из-за плеч —
Тихо выклубилась туча.

Воздух двинулся — и вдруг
Луг покрыло
Зыбью сизой,
Только ласточки вокруг
Свищут —
Низом, низом, низом.
Мать,
В томительных лучах
Перед тучей
Черной, черной
Вижу,
Как кровоточат
Руки, ссаженные терном.