Антология - Советская поэзия. Том первый

Когда в Тбилиси ночь приходит
И тянет холодком с Куры,
Он с рыбою живой обходит
Передрассветные дворы.

Блеснет ли где ночник из щели,
Он — с солнцем к окнам кладовой
Как будто сверх речной форели
Торгует зорькой весовой.

Когда в подставленную кадку
Летит покупка, как в Куру,
Он вам поверит без задатка —
Он не купец, а гость в пиру,

И вновь он шествует и шарит,
Не пьют ли с ночи где-нибудь.
Найдет — и ястребом ударит,
К столу прокладывая путь.

Шум, хохот, голос толумбаша {217} 217 Стр. 527. Толумбаш — человек, ведущий праздничное застолье. ,
И весь на взводе, как курок,
Рыбак встает с заздравной чашей,
Подбросив шапку в потолок.

Пока он пьет, от чувств прилива,
Как рыба проданная, нем,
Она, как тост красноречивый,
Горит и ходит телом всем.

А уж лучи, как в полдень, жгучи,
И, их не ставя ни во что,
Вздымает ветер пыли кучи,
Клубя их, как штаны кинто.

Валится с ног, вернувшись в хату,
Рыбак, недавней встречей пьян.
И спит… и видит челн дощатый,
Речную зыбь, ночной туман.

Ты кистями и красками спящих будил,
Делал розы возлюбленной ярче и краше,
По гористым, кривым переулкам бродил
И домой возвращался с тарелкою хаши.

И пока ворота на засове, пока
Не уснет в Ортачале красотка, ты снова
Шел к Майдану, и мчал фаэтон седока,
Заводилу грузинского пира честного.

Вот гуляют кутилы, и пляшет кинто,
И шашлык на шампуре, и зелень на блюде…
Где же ночь? Или вправду не видел никто,
Как ты шел под хмельком в предрассветном безлюдье?

Сколько лестниц и каменных стен украшал,
Сколько красок извел за ничтожную плату, —
Вот девчоночка держит на привязи шар,
Вот пшено на гумне исклевали цыплята…

Рядом горы. И бедный художник в ночи
Приглашает их запросто в знак пониманья.
И трубят, словно лопнуть хотят, зурначи.
Горы входят, как гости: «Привет, Пиросмани!»

Ты окинул глазами плоты на Куре,
И стога на полях, и туманные выси
И поставил на стол их на ранней заре,
Стал столом твоим весь разноцветный Тбилиси

Эта сытость тебе и без денег далась.
Эти вина и кушанья кисть создавала.
Только черная сажа мелькает у глаз.
Только лестница рушится в темень подвала…

А почем у людей огурцы иль чеснок,
Сколько стоит кусок неразменного быта, —
Разве это касается сбитого с ног?
…И лягнуло тебя между ребер копыто.

И отброшена кисть. И на выпуклость век
Синеватые тени положены густо.
И неведомо где погребен человек.
И конец.
И навек остается искусство.

Излука моря, горы и предгорье,
и на откосах чайные кусты.
Мне волноваться впору бы, как море,
но я молчу: я в круге красоты.

Стою в тени — платан среди платанов —
и жду волны вечерней.
Вот когда, как дикий хор кудрявых великанов,
нисходит к морю горная гряда.

Кувшину сердца суждено пролиться,
мой жар остудит ветер и листва.
О жизнь моя! Еще одна страница,
как парус в море, брезжит мне едва.

Уходит день — хевсур {218} 218 Стр. 529. Хевсуры — этнографическая группа грузин. Живут в Восточной Грузии. светлобородый,
из сумерек я вглядываюсь в даль:
мне люб закат, воспламенивший воды,
и дней осенних светлая печаль.

У снегопада тоже почерк свой.
Бубенчик славит санную дорогу,
Метель подходит к самому порогу, —
Я рад сегодня гостье снеговой.

Причудливо, задумчиво и тихо
Усталый дым чуть гнется на ветру.
Порхают хлопья. И метель-франтиха,
Вся в белом, павой бродит по двору.

Как звезды, хлопья в воздухе повисли,
Пробрался снег ко мне за воротник.
Как хлопья, кружат медленные мысли,
И речь природы льется, как родник.

Что мне еще в такое утро надо!
Ель, словно свечка, — около окна.
Ловлю руками клочья снегопада,
На стеклах разбираю письмена…

Как я мечтал — пушинку снеговую
Внести в твой дом, чтоб видела и ты
Во всей красе игру ее живую,
Холодный свет и трепет чистоты.

Хотелось мне, чтобы она, не тая,
Перед тобой сияла в доме, как
Январского простора мысль простая
Или как проседь на моих висках.

Хотелось мне сказать, что эта стужа,
Что эта снеговая чистота
В мои виски вплетается все туже,
Но боль любви по сердцу разлита,

Но от прикосновения ладони
Снег исчезает, словно от огня…
И я ни с чем пришел к тебе на склоне
Январского завьюженного дня…

Одна лишь нежность в сердце не растает,
Она надежней снежной кутерьмы.
Возьми ее — она перерастает
В любовь, с которой неразлучны мы.

Преследует меня капризный март, —
то пронесется вдруг в обнимку с ветром,
то письма вдаль — как паруса шумят, —
попробуй-ка за ним угнаться следом.

Все нарасхват! Летят в пространство дни,
сначала в зной летят, а после в стужу.
Я рукописи не могу найти и друга
след никак не обнаружу.

Куда иду — я не могу понять.
Неужто гаснешь ты, моя зарница?
И жизни остается только пядь,
не знаю, как со всеми поделиться.

Три месяца — январь, февраль и март
особенно туманны и дождливы.
В горящем сердце оседает чад…
Огонь любви… Последние порывы…

Пустая ночь земли, тумана, трясовицы,
Как колдовской цветок, раскрылась и цветет,
И, сброшена с небес в песок, на дно криницы,
Звезда, как рыба, плавниками бьет.

Гнильем и плесенью пропитаны станицы —
И пышно по-над травами плывет
Стенанье самки, что во сне томится,
Чье целомудрие, как скорбь, гнетет.

Где в сумерках пустынных котловин,
Набухший влагой, тяжестью кровин,
Цветок терлич потайно расцветает —

Там в камышах причалил тихо челн,
И голос девы, тяжкой страсти полн,
Как стон ночей, звенит и улетает.