Ирина Ратушинская - Вне лимита. Избранное

…И оказалось: это просто скучно —
Не более того. А теснота
Клетушки, загородки в зале душном —
Уютная, дубовая черта
Меж судьями и мною — чтоб не спутать.
Глаза в глаза! Ребячье торжество!
Воротятся! Боятся в зале смуты?
А может, мой веселый глаз жесток
По-зэковски? Чтоб и во сне — за горло?
Но мой разбой уже превозмогла
Чеканная прадедами гордость:
Что мне за дело до холопских глаз!

Мне в лицо перегаром дышит моя страна.
Так пришли мне книгу, где нет ничего про нас,
Чтобы мне гулять по векам голубых ночей,
Оловянных коньков на крышах и витражей,
Чтоб листать поединки, пирушки да веера,
Чтоб еще не пора — в костер, еще не пора…

И часовни еще звонят на семи ветрах,
И бессмертны души, и смеха достоин страх.
Короли еще молоды, графы еще верны,
И дерзят певцы. А женщины сотворены
Слабыми — и дозволено им таковыми быть,
И рожать сыновей, чтобы тем — берега судьбы
Раздвигать, и кольчуги рвать, и концом копья
Корм историкам добывать из небытия.

Чтоб шутам решать проблемы зла и добра,
Чтобы львы на знаменах и драконы в горах,
Да в полнеба любовь, да веселая смерть на плахе,
А уж если палач — пускай без красной рубахи.

Все, как я просила:
Будет мне, будет
(Господи, спасибо!)
Дальняя дорога
И новые люди.
Будет мне, будет
Бездомная песня
И гордая память.
Будет мне небо,
Добытое честью,
И плащ под стопами.
Будет мне —
Когда же? —
Счастливая сказка
В полыни и мяте,
Платье, полумаска,
Кружевная пляска…
И никто не скажет:
— Пожила и хватит!

Куклу с моющимися волосами,
С голубыми испуганными глазами,
С круглой попкой и пальчиками-конфетками
Во дворе купала дочка соседки.
Вдохновенный обряд напоказ творила:
Наливала воду, взбивала мыло,
Локтем пробовала: не горячо?
И лила на розовое плечо —
Дорогое, немецкое (мягкий пластик!).

Мы сгорали молча в жестокой власти
Аккуратных ресничек в шелковых бликах,
Добросовестных щечек цвета клубники,
Русых локонов и лодыжек зябких,
И бесстыдства кружев, снятых хозяйкой.

А наш худенький круг обходила зависть.
… И моргала пластмассовыми глазами,
И уже выбирала: кого — себе —
Навсегда? Кому судьба — поседеть
У нее под мякотью локотка,
В пышной сласти сахарного лотка,
В нежной ванночке, что в коробку — комплект —
Упакована? Кто за входной билет
В изобильную благодать
Первым взносом — попросит дать
Подержать! Дотронуться! Посмотреть!
Заплати — и конец игре!

И щенкам, посягающим на газон,
И слезам над обиженной стрекозой,
И еще чему-то. Мы узнали это,
Отступая в босяцкую вольность лета:
К самодельным коням, хворостинке-шпаге,
Треугольному киверу из бумаги…

Как с арены звери, толча опилки,
Мы ушли, деревянно держа затылки,
И свой гордый выбор перестрадали,
Подчиняя сердце такту сандалий.

О нем толковали по всем лагерям,
Галдели в столыпинских потных вагонах,
И письма писали о нем матерям,
И бредили в карцере хрипнувшим горлом.
Давно ли сидит он — не помнил никто,
Но знали: делился пайком и заваркой,
И отдал мальцу на этапе пальто,
А в зоне голодных кормил с отоварки.
И, спутав со слухом невнятную быль,
Гадали: за что он влетел в арестанты?
Одни говорили: за то, что любил.
Другие шептали, что за пропаганду.
А он им паек в колбасу превращал,
Лечить их не брезгал — чесотка ли, вши ли.
А женщин жалел, понимал и прощал.
И даже не требовал, чтоб не грешили.

Он боль унимал возложеньем руки,
Учил: вы не звери, пора бы из клеток…
И самые верные ученики
Его продавали за пачку таблеток.
А он говорил: ваши души во тьме,
И что, мол, с вас спросишь.
И гневался редко.
А впрочем, болтали в Бутырской тюрьме,
Что он за донос изувечил наседку.
Одни уходили, отмаявши срок,
Другие амнистии ждали напрасно,
А он под нее и попасть бы не мог,
Поскольку считался особо опасным.

Но четверо зэков, уйдя по домам,
О нем записали, что знали, в тетрадку.
Их тут же забрали, и к новым делам
Подшили их записи — все по порядку.
И взяли его — неизвестно куда.
И где он теперь — в рудниках или ссылке,
А может, под коркой сибирского льда —
Спросите попутчиков на пересылке.

Кому мечта по всем счетам оплатит,
Кому позолотит пустой орех…
А мне скулит про бархатное платье,
Вишневое и пышное, как грех.
О, недоступное! Не нашей жизни!
И негде взять, и некуда надеть…
Но как мне хочется!
Резонной укоризне
Наперекор — там, в самой тесноте
Сердечных закутков — цветет отрава
Тяжелых складок, темного шитья…

Ребяческое попранное право
На красоту! Не хлеба, не жилья —
Но королевских небеленых кружев,
Витых колец, лукавых лент — ан нет!
Мой день, как ослик, взнуздан и нагружен,
А ночь пустынна, как тюремный свет.
Но я в душе — что делать! — виновата,
Все шью его, и тысячный стежок
Кладу в уме, застегивая ватник
И меряя кирзовый сапожок.

У изменницы и отступницы,
У сучка в державном глазу,
У особо опасной преступницы —
Ну и смеху! — режется зуб.
По-цыплячьи стучится, лезет,
Ничего не желая знать.
Что с того, что окно в железе?
Все растет — на то и весна!
Приговор мой ждет утвержденья,
Заседает Верховный суд…
Тут бы хныкать о снисхожденье —
Но мешает крамольный зуб!
Прет наружу целое утро,
И скворцом трещит голова…
Непутевая моя мудрость,
Вот нашла, где качать права!
Что поделать? А завтра обыск!
Обнаружат, подымут вой,
И за то, что не смотрят в оба,
Нагоняй получит конвой…
По инструкции — не положен
Острый, режущий сей предмет!
Как так вырос? Да быть не может!
Да такого в правилах нет!
Ишь, нахалка, что вытворяет!
Это слыханные ль дела?
Где другие — зубы теряют,
Эта — новенький завела!
Может, сунули в передачу?
Может, это хитрый протез
С телекамерой? Не иначе,
Как на денежки НТС!
И пойдут по столам бумаги,
И начальник тюрьмы вздохнет:
— Поскорее бы сплавить в лагерь!

Потерпите еще денек!
Есть у нас на шальных поэтов
Наш гуманный Верховный суд:
Утвердят приговор, и поеду.
Может, крылышки отрастут!