Сергей Городецкий - Из поэзии 20-х годов

Так хорошо,
Как будто день субботний
Идет селом, полями и рекой
И каждый час, простой и беззаботный,
Всем обещает праздник и покой.

А по селу
К дороге над рекою,
Скрипя, ползут тяжелые воза
На мельницу,
А утром на базар
С душистою и пухлою мукою.

Как я люблю
Средь озимей зеленых
В базарный день
Осенний след колес,
Когда везут в телегах подновленных
Плоды трудов: гречиху, рожь, овес.

Когда в полях пустынно и безмолвно
И только ветра слышен долгий вой.
Прозрачна даль.
Телеги, словно челны,
Качаются над зыбью полевой.

Еще милей домашние заботы.
Они легки, не гонят, как в страду.
Последние крестьянские работы
У памяти, как прежде, на виду.

Хлеб в закромах,
И в подполе картошка,
Капуста в кадках,
На зиму рассол.
Подновлено стекольщиком окошко,
Двор перекрыт,
В сенях исправлен пол.

В печной трубе
Пусть ветер воет волком —
Хозяин глух.
Чтоб было веселей,
То ладит он из хвороста кошелку,
То копылы готовит для саней.

И в ту же ночь под бабушкины сказки
Уж детям снятся резвые салазки.

Сосна да пихта.
Лес да лес,
да на опушке горсть домишек,
а поезд в гору
лез да лез,
разгромыхав лесные тиши.

А поезд мерно —
лязг да лязг —
все лез да лез, да резал кручи,
с тишайшим лесом поделясь
железной песней —
самой лучшей.

Сосна да пихта.
Шесть утра.
В красноармейском эшелоне
еще горнист не шел играть —
будить бойцов и эти лона.
Был эшелон, как эшелон:
семь сотен красной молодежи,
которой солнце бить челом
неслось небесным бездорожьем;
которой —
след горячих дней
был по ноге,
костюм — по росту,
и так же шел, суровый, к ней,
как горным высям чистый воздух;
которой —
путь сиял таков,
что мерять пафос брали версты…
Был эшелон семьсот штыков:
семьсот штыков —
одно упорство.

Сосна да пихта.
Сонь да тишь,
да в этой тиши горсть домишек,
таких,
что сразу не найти,
таких,
что даже тиши тише.
И — вдруг горнист.
И — вдруг рожок.
И — вдруг, как пламя на пожаре,
басок дневального обжог:
«Вставай,
вставай,
вставай, товарищ!»

После грозного ненастья,
После скорби долгих лет,
Полный братского участья,
Неизведанного счастья,
Засиял свободы свет,

Стихли ропот, голос стона,
Гнев молчание хранит.
У поверженного трона
Драгоценная корона
Смятым чепчиком лежит.

Потряслися тюрем своды,
Двери сорваны с петлей,
Где поборники свободы
Выносили стойко годы
Пытки диких палачей.

Льются радостные звуки.
Не смолкая, там и тут.
Это дети слез и муки
Беспрепятственно идут.

Всех зовет их светоч знанья
С лаской матери родной;
Всюду праздник, ликованье.
Краше нет переживанья
Дней свободы дорогой!

Неисчислимый ряд веков
Над всей вселенной есть и было
Одно небесное светило —
Всех чудодейственней миров, —
Светило — Солнце. И его
Нет лучезарней ничего.

Ему былинка и цветок,
Поля, луга, дубравы, воды,
Все птицы, звери и народы
И даже крошка мотылек
Везде и всюду, там и тут
Хвалу немолчную поют.

Вторым же солнцем наших дней
Светило вспыхнуло иное,
То наше солнышко земное —
Привета матери родней,
И этим солнцем был Ильич —
Насилья беспощадный бич!

Как богатырь седых времен,
Чтоб сбросить цепи вековые,
Сплотил он силы трудовые,
И мир тлетворный — побежден.
Вчерашний жалкий раб труда —
Стал властелином навсегда.

Хвала ему — творцу свобод!
Хвала от края и до края.
Он будет жить, не умирая,
В сердцах у нас из рода в род,
Он — наша гордость, жизнь и свет.
Ему, как Солнцу, — равных нет.

В годы детства гуд призывный
На работу в ранний час
В простоте своей наивной
Проклинал я сотни раз.

Чуть светок, а он застонет,
Загудит, проснется мать,
На работу нас погонит:
«Чу! Гудок — пора вставать!»

Да пора, а встать нет мочи,
Спишь как мертвый иногда.
Гноем слепленные очи,
Слух отсутствует — беда.

Тяжела судьба малютки.
Непосильного труда,
Ведь часов по двадцать в сутки
Мы работали тогда.

На жаре, в чаду и пыли,
Проработав этот срок,
Полумертвыми мы были:
Шли домой, не чуя ног.

От работы ныли руки,
От побоев — голова;
Слух терзали шума звуки,
Брани едкие слова.

А за что? Свидетель небо,
Мы платили за гроши,
За кусок скорузлый хлеба,
Соком тела и души.

В полусне нам есть давали
И чумазым и в поту,
За столом мы засыпали
С недожеванным во рту.

Но теперь иное дело:
Сброшен гнет с мозольных плеч;
От побои не ломит тело,
И не жжет по суткам печь.

И сирены гул призывный
Не назойлив и тягуч,
Обладая силой дивной,
Гармоничен и певуч.

Зловещим скованный покоем,
Покинутый в тревожный год,
Грозя потухшею трубою,
Сталелитейный стих завод.

В тумане дней осенних брошен,
Застыл, подслушивая, как
Ноябрь, промокший и продрогший,
Бродяжничал на площадях;

Как настороженной походкой
Подкрадывался враг во мгле…
Манометр цепенел над топкой
На холодеющем нуле.

Лишь тишь машин, заводской глушью
Прохаживаясь не спеша,
Будили стуком колотушек
Полуночные сторожа.

Зимою вьюга снежным комом
В забитые ходы стуча,
Рвала приказы военкома
С морщинистого кирпича.

Стоял суровый, многодумный,
Судьбе покорный, нем и глух…
Все чаще над станком бесшумным
Стальные сети вил паук…

И вот однажды, в день весенний,
Запоры сбросила рука,
И вновь в стремительном движенье
Могучий вал маховика.

Войною, голодом и мором
Был обессилен, мертв завод, —
По всем цехам гудят моторы,
Дым из трубы под небосвод.

Завыла вьюга в пылкой пасти;
На полный ход прокатный стан,
Над ним ликует старый мастер —
Красногвардеец-партизан.

Железные дрожат стропила,
Был с каждым взмахом крепче взмах:
Неугасимой властной силы
Пылал огонь у нас в сердцах.