Борис Слуцкий - Сегодня и вчера. Книга стихов

Старух было много, стариков было мало:
То, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
А старухи, рванув гардеробные дверцы,
Доставали костюм выходной, суконный,
Покупали гроб дорогой, дубовый
И глядели в последний, как лежит законный,
Прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
А потом из них слепились кварталы,
Где одни старухи молитвы твердили,
Боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
Она с ними чай пила ежедневно,
Такая же тощая, как Анна Петровна,
Такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
И долго, темные, словно индусы,
Чесали гребнем редкие косы,
Катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
А спать не спали долго-долго,
Катая в мыслях какие-то даты,
Какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
Вся горевая,
Вся их радостная,
Вся трудовая —
Вставала в звонах ночного трамвая,
На миг
бессонницы не прерывая.

Комната кончалась не стеной,
А старинной плотной занавеской,
А за ней — пронзительный и резкий,
Словно жестяной,
Голос жил и по утрам
Требовал настойчиво газеты,
А потом негромко повторял:
— Принесли уже газеты?

Много лет, как паралич разбил,
Все здоровье — выпил.
Все как есть сожег и истребил,
Этого не выбил.
Этой страсти одолеть не смог.

Временами глухо
Слышалось, как, скорчившись в комок,
Плакала старуха.

— Больно? — спросишь.
— Что ты, — говорит. —
Засуха!
В Поволжье хлеб горит.

Словно луг запах
В самом центре городского быта:
Человек прошел, а на зубах
Песенка забыта.
Гляньте-ка ему вослед:
Может, пьяный, а скорее нет.

Все решили вдруг:
Так поют после большой удачи, —
Скажем, выздоровел друг,
А не просто выстроилась дача.
Так поют, когда вернулся брат,
В плен попавший десять лет назад.

Так поют,
Разойдясь с женою нелюбимой,
Ненавидимой, невыносимой,
И, сойдясь с любимой, так поют,
Со свиданья торопясь домой,
Думая: «Хоть час, да мой!»

Так поют,
Если с плеч твоих беда свалилась, —
Целый год с тобой пить-есть садилась,
А свалилась в пять минут.
Если эта самая беда
В дверь не постучится никогда.

Шел и пел
Человек. Совсем не торопился.
Не расхвастался и не напился!
Удержался все же, утерпел.
Просто — шел и пел.

Зашитые в мешковину пилы
Качаются на плечах на ходу.
Идут новоселы и старожилы,
И я вместе с ними иду.
Хотите,
я покажу вам город,
Распахнутый,
словно ребячий ворот?
Хотите,
я вам объясню дома,
Беленые, словно сама зима?

С каким интересом
Бежит по откосам
Он,
бывший лесом
И ставший тесом,
А после ставший большими домами,
Растолкавшими большие леса
И перпендикулярнейшими дымами
Ввинтившимися в небеса!

Собственноручный, самодеятельный,
Где все свое —
от гвоздей до идей,
Вот он, город: добрый и деятельный,
Собственный дом советских людей.

В моей квартире живет глухой —
Четыре процента слуха.
Весь шум — и хороший шум
и плохой —
Не лезет в тугое ухо.

Весь шепот мира,
весь шорох мира,
Весь плеск,
и стон,
и шелест мира —
Все то, что слышит наша квартира,
Не слышит глухой из нашей квартиры.

Но раз в неделю,
в субботний вечер,
Сосед включает радиоящик
И слушает музыку,
слушает речи,
Как будто слух у него настоящий.
Он так поворачивает регулятор,
Что шорох мира становится
громом,
Понятен и ясен хоть малым ребятам,
Как почерк вывесок,
прям и огромен.

В двенадцать часов,
как всегда аккуратны,
На Красной площади бьют куранты.
Потом тишина прерывается гимном.
И гимн громыхает,
как в маршевой роте.
Как будто нам вновь
победить иль погибнуть
Под эти же звуки
на Западном фронте.

…А он к приемнику привалился,
И слышно, слышно, слышно соседу
То, чего он достиг, добился, —
Трубный голос нашей победы.

Он слово ее разумеет,
слышит,
Музыку он, глухой, понимает,
И в комнате
словно ветром колышет —
Родина
крылья свои поднимает.

Только сдали вы паспорт
и отдали вещи вы,
Начинается новая, лучшая жизнь.
В доме отдыха люди особенно вежливы.
И не хочешь, а — нужно, старайся, держись!

Вот я лягу на койку,
Вот ноги я вытяну,
Вот соседа спрошу, не мешает ли радио.
Чистотой,
Теплотой,
Светлотой удивительной
Быт меня обстает, потрясая и радуя.

Небеса голубые над крышами вывешены.
Корпуса разноцветными красками выкрашены.
Так легко, что сдается: вопросы все вырешены
И ростки коммунизма — теперь уже выращены.

Время полдничать.
Кофе, наверное, с булочкой.
Флаг над вышкой,
в пруду отражаясь,
рябит:
Это, словно заливы
ближайшего будущего,
Корпуса дома отдыха
врезались в быт.

Я не любил стола и лампы
В квартире утлой, словно лодка,
И тишины, бесшумной лапой
Хватающей стихи за глотку.
Москва меня не отвлекала —
Мне даже нравилось,
что гулки
Ее кривые, как лекало,
Изогнутые переулки.
Мне нравилось, что слоем шума
Ее покрыло, словно шубой,
Многоголосым гамом ГУМа,
Трамваев трескотнею грубой.
Я привыкал довольно скоро
К ушам,
немного оглушенным,
К повышенному тону спора
И глоткам,
словно бы луженым.
Мне громкость нравилась и резкость —
Не ломкость слышалась, а крепость
За голосами молодыми,
Охрипшими
в табачном дыме.
Гудков фабричных
перегуды,
Звонков вокзальных
перезвоны,
Громов июньских
перегромы
В начале летнего сезона —
Все это надо слушать, слушать,
Рассматривать не уставая.
И вот развешиваю уши,
Глаза пошире раскрываю
И, любопытный,
словно в детстве,
Спешу
с горячей головою
Наслушаться и наглядеться,
Нарадоваться
Москвою.

Старый дом, приземистый, деревянный!
Ты шатаешься, словно пьяный,
И летишь в мировое пространство,
За фундамент держась с трудом.
Все равно ты хороший. Здравствуй,
Старый дом!

Я въезжаю в тебя, как в державу,
Крепко спящую сотый год.
Я замок твой древний и ржавый
От годов и от влажных погод
Ковыряю ключом тяжелым.