Людмила Сидорова - Пушкин – Тайная любовь

Как видим, рисунок этот – явное следствие уже состоявшегося нелицеприятного разговора Пушкина с Бакуниной. На именинном вечере у Олениных в Приютине к этой его многолетней пассии на его, скорее всего, глазах (или хотя бы в разговорах знакомых) начал «подбираться» все тот же его приятель – «змий-искуситель» и его первой Клеопатры, Анны Керн, Александр Александрович Полторацкий. И Пушкин понял, что той его царскосельской майской ночи с Екатериной суждено так и остаться в его жизни единственной.

Осознав, что ничего больше в реальности ему с этой «темой» не поделать, он переадресует ее, как задание для вдохновения, итальянскому(косвенный намек на знакомую от своего жившего в Италии дядюшки Александра Михайловича с этим языком Екатерину?) артисту-импровизатору своих «Египетских ночей».

Предложенных публикой концертанту для импровизации тем всего пять. И четыре из них, как справедливо отмечает Валентин Непомнящий, «итальянские» [143]. Причем три из этой четверки – еще и с «модным» в тогдашнем читающем обществе английским, байроническим оттенком [144]. Все это, конечно, так. Но явственно прослеживается и еще один, причем гораздо более мощный – объединяющий все пять тем – пушкинско-бакунинский мотив: буквально в каждом предложенном артисту сюжете присутствует «толстый» намек на обстоятельства жизни Екатерины Бакуниной и самого ее обожателя Пушкина. Рассмотрим в этом ракурсе весь список тем в их регламентированном самим поэтом порядке.

В «Семействе Ченчи»в нашем ракурсе более всего интересен жестокий римский вельможа, обесчещивающий и доводящий до попытки самоубийства собственную гордячку-дочь – явный намек на поведение по отношению к Екатерине по возрасту годящегося ей в отцы ее несостоявшегося жениха князя Уманского.

В «Последнем дне Помпеи»важна фамилия автора недавно представленной петербургской публике на эту тему картины Карла Брюллова. Петербургский высший свет знает, что родной брат этого живописца Александр Брюллов – последний, действительный на тот момент любовник более чем тридцатилетней уже незамужней (стареющей, «разрушающейся» под воздействием времени и «вулкана» чужих страстей) Екатерины Бакуниной.

Героиней третьей темы заявлена древнеегипетская Клеопатра, о которой мы подробно поговорим чуть ниже. Четвертая – «Весна из окна темницы»– способна напомнить Екатерине окошко царскосельского дома ее матери ночью 25 мая 1817 года – даты, напрямую связанной с началом мая 1820 года, когда Пушкина из северной столицы за ряд его последовавших за знаменательной для него с Бакуниной ночью «проказ» царь выпроводил в ссылку, в «темницу».

В «Триумфе Тассо»нашего внимания заслуживает линия любви поэта, возомнившего себя сыном богов и ровней принцу, к дочери последнего Леоноре, кстати, тезке парижской графини Леоноры – возлюбленной негра Ибрагима, героя пушкинской повести «Арап Петра Великого». Не только складом души высокообразованная, сдержанная в чувствах, приемлющая лишь наслаждения духа итальянка Леонора напоминает Екатерину Бакунину, но и тем, что уверена, что все посвященное ей творчество любящего ее поэта адресовано на самом деле другой девушке с таким же, как у нее, именем. По всей видимости, Бакунину вводит в заблуждение (или она сама хочет в этом отношении ввести в заблуждение окружающих?) «двойственная» онегинская Татьяна…

«Клеопатра и ее любовники»– это первое, что пришло в голову (то есть по-настоящему и было на уме!) героя пушкинских «Египетских ночей» Чарского, профессионального поэта, организовавшего чужеземному артисту выступление перед публикой.

Когда импровизатору выпало раскрывать эту тему по жребию и он попросил уточнить, «на какую историческую черту намекала особа, избравшая эту тему», Чарский, наводя «незадачливую» читательницу-Бакунину на догадку по поводу самого создателя ее образа – нынешнего царского историографа Пушкина, ссылается на историческую литературу: «Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило…».

Заказывая эту тему, Чарский, кажется, на самом деле вовсе не готов слушать импровизацию на нее, почему сразу же, как она выпала, пошел было на попятную. «Мне кажется, однако, – обратился он к артисту , – что предмет немного затруднителен… не выберете ли вы другого?..» Но останавливать выступающего было поздно – неотвратимая, как жизнь, она уже начиналась: «… импровизатор чувствовал приближение бога…» (VII, 273–274)

Описания самой импровизации на тему Клеопатры и ее любовников в пушкинских черновиках нет. Его артист-итальянец успевает высказаться лишь перед самим Чарским на тему «Поэт сам избирает предметы для своих песен»:

Как видим, здесь – только тонкий намек на отношения с Екатериной. И то – в «перевернутом» виде: в жизни именно «арап»-Пушкин любит свою пытавшуюся самостоятельно удавиться лишь косвенно по его вине Дездемону-Бакунину. По-настоящему же финал у его «незавершенки» остается многозначительно открытым. Как, впрочем, и в стихах о Клеопатре, которые в качестве импровизации героя повестушки публикаторы пушкинских произведений, начиная с посмертного собрания сочинений поэта, помещают в ее тексте уже по традиции.

В чем пагуба импровизации о Клеопатре для поэта Чарского – по сути, самого Пушкина? В том, что ему страшно из чужих уст – как бы от имени Бога – услышать собственный еще в молодости едва не лишивший его жизни жребий. Как бы перечувствовать шаг за шагом свою тогдашнюю реакцию на слезы возмущения и категорический отказ от его руки и сердца его возлюбленной Бакуниной. Ведь за этим ее отказом начиналась череда его дерзких, влекущих пагубные для него самого последствия поступков.