Борис Слуцкий - Из неопубликованного. Стихи

На земле, под небом
мне хватает
И земли, и неба голубого.
Только сердце иногда хватает.
Впрочем — как у каждого, любого.

От имени коронного суда
британского, а может быть, и шведского,
для вынесения приговора веского
допрашивается русская беда.

Рассуживает сытость стародавняя,
чьи корни — в толще лет,
исконный недоед,
который тоже перешел в предание.

Что меряете наш аршин
на свой аршин, в метрической системе?
А вы бы сами справились бы с теми,
из несших свастику бронемашин?

Нет, только клином вышибают клин,
а плетью обуха не перешибают.

Ведь бабы до сих пор перешивают
из тех знамен со свастикой,
гардин
без свастики,
из шинелей.

И до сих пор хмельные инвалиды
кричат: «Кто воевал, тому налей!
Тот первый должен выпить без обиды».

Еврейские беды услышались первыми.
Их голоса звучали громчей,
поскольку не обделили нервами
евреев в эпоху дела врачей.

Потом без нервов, с зубами сжатыми,
попер Чечни железный каркас.
Ее выплескивали ушатами
из Казахстана на Кавказ.

Потом медлительные калмыки,
бедолаги и горемыки,
из ссылки на родину, влачась в пыли,
из пустоты в пустыню пошли.

А волжские немцы ждали долго,
покуда их возвратят на Волгу,
и, повздыхав, пошли черепицу
обжигать и крыши стлать,
поскольку им нечего торопиться.

Потом татары засыпали власть
сначала мольбами, потом прошениями,
потом пошел татарский крик,
чтобы их не обошли решениями,
чтобы вернули в Крым.

Все эти вопли, стоны, плачи
в самый долгий ящик пряча,
кладя под казенных столов сукно,
буксует история давным-давно.

В нее, в историю, все меньше верят.
Все меньше спроса на календари,
а просто пьют, едят и серят
от зари до зари.

Задумываются о вечности,
точнее сказать, о том,
что же будет потом?
Какую квартиру в вечности,
какую площадь получат
и как получить получше?

Но эти еще не худшие,
оглядывающиеся вперед
и думающие, чья берет,
и зло побеждает,
добро ли,
и выбрать какие роли.

Ведь есть такие, что думают
о чем-то вроде угла,
где духота и мгла.
Их вечность непроветрена
и даже антисанитарна
и до того бездарна,

что обаятельней даже
лозунг: «Хоть день, да мой!»
И спьяну бредя домой,
они счастливо думают,
что хоть денек урвали:
потом поминай как звали!

Еще отыщется изящество,
отъехавшее в эмиграцию,
и прежней удали казачества.
Еще придется разобраться.

И все хорошее, заросшее
быльем,
пробьется сквозь былье.
Все, заметенное порошею
времен,
возобновит житье.

Инвалиды костылями
бились около метро:
костерили, костыляли
бойко, злобно и хитро.

По одной руке на брата,
по усталой, по больной,
перебить друг друга рады,
чтоб не стало ни одной.

Ноги бы передробили,
перебили черепа!
Возле этой самой были
молча сгрудилась толпа.

Пар, как будто дым сраженья,
из дверей метро валил.
Признавая пораженье,
старший инвалид — завыл.

На асфальт сморкаясь кровью,
утираясь рукавом,
тихо выл он,
громко кроя
поединок роковой.

Выл, пока его обидчик
ковылял не торопясь,
голову устало сбычив,
костылем тараня грязь.

Допускаю, судьба занесет в Нью-Йорк,
занесла же когда-то в Москву!
Но Бостон исключен и бостонский восторг
никогда не переживу.

Он останется в книгах, в толстущих томах
и на тонких гравюрных листах.
Никогда не узнаю бостонский размах
и бостонский томительный страх.

Во второй половине земного пути
надо дух перевести —
хочешь, театр посети и друзей навести.
До Бостона уже не дойти.

Не дойти, не доехать, не долететь,
приз не взять, банк не сорвать.
Ты уловлен в какую-то старую сеть,
ячеи — не разорвать.

Между тем в небоскребе бостонском — окно,
лампы свет и блокнот на столе
и бостонский поэт, осознавший давно,
как разорвано все на земле.

Домье рисует свое дамьё —
блядищ девятнадцатого столетия.
Величье будущее свое
рисует до полного утоленья.

Домье рисует жадных старух
в сопровождении пошлых старцев.
Он продуктивен, будто сторук.
А что, если вправду сторук? Может статься.

И крив и кос человеческий род,
иного же у Домье не случается.
Когда получается лучший урод,
Домье кричит: — Урод получается!

А девушки, в майском своем цвету,
глядят в его глаз холодное олово,
глядят в его бездну,
в ее высоту,
задрав на беззвездное небо головы.

Общепринятому переча,
не жалея на это сил,
передвинутое в просторечьи
ударенье
я восстановил.

Вроде сделано так немного —
не мудрец я и не герой:
перетаскивал с первого слога
ударенье
на слог второй.

Это вам не разделы Польши,
не таможенный вам тариф!
Рифм мужских на одну стало больше,
На одну меньше
женских рифм.

Все же Пушкин узнает слово
то, что прежде не узнавал.
Восстанавливается основа,
разгребается
праха навал.

На участке стрелкового взвода
торжествуют
добро и свобода.

Оторвавшись от жизни,
сорвавшись с цепи —
все потеряно, кончено, бито —
одиноко гуляю, как ветер в степи,
выхожу на чужую орбиту.

А за мною, как тень,
тянется целый день
осторожная, ржавая, резкая звень
и на всех буераках, обрывах,
на неровностях местности здешней, степной,
знать дает о себе
проходящий со мной
тот стальной и звенящий обрывок.

И неволю и волю,
и мир и тюрьму
в диком поле
вызванивать надо ему:
их противоположность в единстве,
их взаимная ненависть,
тесная связь —
всё,
единожды накрепко установись,
небольшому обрывку годится.

Умирают в своей постели!
И на этом вечном пределе
унижают в последний раз
столько раз униженных нас.