Николай Панченко - Стихи — это то, что от жизни осталось... Избранное

Живу, как скворец
в скворешне, —
под крышей дощатый ящик
щелястый. И с миром внешним
общаюсь через стоящий
поодаль высокий тополь:
подводу ль услышу, топот,
как тополь тотчас прошепчет —
кто едущий, кто прошедший.
Летает ко мне скворчиха —
ворчиха, родная птица.
Нам порознь никак не спится,
не пьется и не живется.
Она залетит напиться
водицы и остается
в прославленной сим навеки
без мрамора и колонн
скворешне. Смыкает веки
и спит под моим крылом.
Сопит под моим крылом.
Сидит над моим столом.
А у меня — ни стола, ни кола,
потому и зовут меня Ни-колай,
потому и скворечник — щеляст и тесен…
Но есть
на весь мир одна
скворчиха
и пара песен,
когда улетит она.

Нет денег,
хоть и надо их немного…
А нам сегодня б выбраться туда,
где лес ладошками кленовыми
перебирает провода.
И над землей — вечерний звон,
как зов сердечный издалека.
Где небо черное,
как зонт,
пилот роняет с самолета.
Таруска.
Берег.
==Как во сне
и лес, и дом, приблудший к лесу.
Там нынче мелкой крупкой снег
шуршит по мерзлому железу.
Там все
в заботах о тепле.
Шаги — размеренны, негулки.
Лишь тень любви моей к тебе
там громко топчет переулки.

Жила гитара цвета скрипки.
А скрипка цвета не имела.
Она имела только звук.
Но цвет имела древесина.
И политура цвет имела.
Все было сделано умело.
Как все, что сделано вокруг.

Мы скрипку сделали из лука.
А что мы сделаем из бомбы?

А вот гитара цвет имеет.
А вот у скрипки цвета нет.
У скрипки — звук,
у скрипки — тело,
душа… Но разве это дело?
Душа — как «ах!», душа не дело
умелых рук.
Душа — как свет.

Явите мне природу света! —
причину первого поэта!

Гитара сделана из цвета.
А вот у скрипки цвета нет.
Она — как ты на брачном ложе,
а цвет — как кровь, как жизнь на коже
румянцем выступит — о, Боже! —
желаньем, страстью и стыдом.
А звук — как крик.
Все глуше крики.
Явите мне — природу скрипки! —
свидетели по делу скрипки,
стоящие перед судом…

Мы — свидетели в большом и людном зале.
Стены убраны, и поднят потолок.
Мы — свидетели
С усталыми глазами.
Каждый ищет в этом зале уголок.

Но откуда в этом зале уголки?
Время жилы натянуло на колки.
И звучат они как «ми»,
Звучат как «си»,
И кричат они как — «Господи, спаси!».

Ты держи меня, пожалуйста, держи!
Я дрожу, и ты, пожалуйста, дрожи!
Мы дрожим.
И, значит, чем-то дорожим.
Мы с тобой как два свидетельства лежим.

Стены убраны, и поднят потолок,
Но рука твоя, как тропка — в уголок,
Словно лесенка ступенчатая — в дом…
Это место охраняется стыдом.

В людном зале продолжается процесс.
Но лежишь ты, как свидетельский протест!
Но лежу я, как свидетельский протест!
И присяжные повскакивали с мест.

Интересно им, забавно поглядеть:
— Это кто еще не хочет умереть! —
Посудачить, как за стенкой, за тобой,
Похихикать, как над крышей, надо мной.

Довольно прозы!
Проза хороша,
когда в словах отсутствуют созвучья,
мои стихи — как ниточка паучья,
и я боюсь ее перекусить.

Я замираю с приоткрытым ртом,
и время на мгновенье замирает,
но ниточка во мне не умирает:
ее исток — неведом и глубок,
и слышу я, как прыгает клубок,
когда язык разматывает нитку.

Идут стихи.
И я куда б ни шел —
они за мной,
как ниточка паучья,
вот-вот и фейерверками созвучья
взорвутся и, как факелы, — за мной.
Они — за мной,
как детский пароход
на ниточке — сквозь бури и туманы,
как девочка — сквозь холод и обманы,
когда любить приходит ей черед,
как за бумажным бантиком котенок —
играя и не ведая судьбы.

Идут стихи —
как пламя из потемок,
как вишенка с надкусанной губы.

Нам дерево дано за образец
стремленья вверх,
урок противоречья.

Земля и небо — дело человечье.
А дерево как будто ни при чем.

Но корни нас уводят в духоту,
как поезд в полдень, вздрагивая, катит.
Квадрат окна скользит по проводам.
И церковка скользит по горизонту,
о отставая, то перегоняя…
Носы и лбы расплюснуты в окне.

И мы — по горло в этой глубине.
Но я не верю в эту иллюзорность.

Падение вытягивает стропы,
и боль в костях сдвигает позвонки.
Взлетает жук —
на грани катастрофы,
расталкивая телом стебельки,
свой малый вес —
себя одолевая.
И смысл его гуденья: «Отпусти!»
Любой отрыв как перелом кости.
И взлет любой — на грани катастрофы!

Взлетаю я и превращаюсь в строфы,
в единый вздох — «О родина, прости!».
А дерево убьют,
потом расколют,
сведут огнем — голодным и худым.

Уходит дерево —
в полет уходит дым.
Взлетаю я и превращаюсь в строфы…

Постой… Какой сегодня день?
Опять, наверно, понедельник.
Проблема — мужества и денег,
когда и ночью не до сна.
Но почему такая стужа?
Такая поздняя весна?
И это небо надо мной,
как опрокинутая лужа.

Но день проходит стороной —
гудком чужого парохода.
И я, как мальчик из похода,
пришел, поставил рюкзачок.
Шипит на кухне сковородка.
Сверчит сверчок, как телефон.
И ты кричишь мне:
— К телефону! —
и пробегаешь на балкон,
и вновь кричишь из-за окна:
— Какой нам вывесили месяц!

Но почему такая стужа?
Такая поздняя весна?
А я, ты чувствуешь, простужен.
Хрипит гармоника в груди.
А может, грипп — не подходи!
А может, тиф или проказа?
Неизлечимая зараза?
Какая, право, дребедень!
Я просто нынче целый день
курил чужие сигареты,
читал заборные газеты,
продрог и ноги промочил…

Я не болезнь, я боль твоя, Россия,
Не праздничная тряпка к ноябрю,
Но, словно придорожная осина,
Стыдом твоим горюю и горю.
Я — крик и кровь,
Рассеченная бровь,
Молитва, подымающая крыши,
И та слеза, что катится в тиши.

И ты меня, смотри, не заглуши!
Шагни в огонь — и ты меня услышишь
И в слове «ах!»,
И в вопле,
и в мольбе.
Я не с тобой,
Не рядом,
Я — в тебе:
Я не болезнь,
я боль твоя,
ты слышишь?

Иду, по язвам боязно ступая,
То острая, как нож
(Но я не нож!),
То нудная, подспудная, тупая —
Осины оклеветанная дрожь.
И ты меня, как лошадь, не стреножь,
Не жги, как придорожную осину,
Что плачется, как нищий, на миру.