Николай Тихонов - Стихотворения и поэмы

Где ты, конь мой, сабля золотая,
Косы полонянки молодой?
Дым орды за Волгою растаял,
За волной седой.

Несыть-брагу — удалую силу —
Всю ковшами вычерпал до дна.
Не твоя ль рука остановила
Бешеных любимцев табуна?

На, веди мою слепую душу,
Песнями и сказками морочь!
Я любил над степью звезды слушать,
Опоясывать огнями ночь.

Не для деревенских частоколов,
Тихо-пламенных монастырей
Стал, как ты, я по-иному молод,
Крови жарче и копья острей.

Проклянет меня орда и взвоет,—
Пусть, ведь ты, как небо, весела.
Бог тебе когда-нибудь откроет,
Почему такою ты была.

Когда уйду — совсем согнется мать,
Но говорить и слушать так же будет,
Хотя и трудно старой понимать,
Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,
И на щеках заволокнятся пятна, —
Ведь тот, что не придет уже обратно,
Играл у ног когда-то на полу.

Мою душу кузнец закалил не вчера,
Студил ее долго на льду.
«Дай руку, — сказала мне ночью гора, —
С тобой куда хочешь пойду!»

И солнечных дней золотые шесты
Остались в распутьях моих,
И кланялись в ноги, просили мосты,
Молили пройти через них.

И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,
Верны твоему топору!»
Овраги и горы горячим дождем
Мне тайную грели нору.

И был я беспутен, и был я хмелен,
Еще кровожадней, чем рысь,
И каменным солнцем до ног опален,—
Но песнями губы зажглись.

Полюбила меня не любовью,—
Как березу огонь — горячо,
Веселее зари над становьем
Молодое блестело плечо.

Но ни песней, ни бранью, ни ладом
Не ужились мы долго вдвоем,—
Убежала с угрюмым номадом,
Остробоким свистя каиком.

Ночью, в юрте, за ужином грубым
Мне якут за охотничий нож
Рассказал, как ты пьешь с медногубым
И какие подарки берешь.

«Что же, видно, мои были хуже?»
— «Видно, хуже», — ответил якут,
И рукою, лиловой от стужи,
Протянул мне кусок табаку.

Я ударил винтовкою оземь,
Взял табак и сказал: «Не виню.
Видно, брат, и сожженной березе
Надо быть благодарной огню».

Всему здесь низкая цена:
Помои, взмыленную воду
Льют на голову из окна
Нечаянному пешеходу.
Из длинных щелей — кислый пар,
У двери — с глиною носилки,
Насколько крепки черепа,
С утра уж пробуют бутылки.

Любовь, целуй в подбитый глаз
Матроса, нищего, воровку!
Не всем в парламенте атлас,
Не всем в Ньюгете есть веревка.
Но и в карет сановный бег
Иной раз камень свистнет кстати, —
На страже резкий человек
В зеленом чучельном халате.

Он знает, дерзостный старик,
Какой нас ветер сдунуть сможет.
Тебя, Филипп, гнилой мясник,
Вас, королева Анна, — тоже.
Молчи, слепая голытьба!
Пусть говорят одни памфлеты:
Они лишь зерна, а борьба,
Как урожай, не раньше лета.

И лорд, в батист упрятав нос,
За сто гиней просить союза
Идет во весь расшитый рост
К тому, кто в ссоре даже с музой.
«День добрый, друг, я в вашей воле…»
— «Спасибо, герцог, я польщен.
Сегодня ваш обед без соли —
Так вот вам соль: ступайте вон!

Прошу, я с вами незнаком».
О, сколько счастья — вслед гинеям
Швырнуть дырявым башмаком
И засмеяться, не бледнея!
Пусть злоба хлопает дверьми,
Отсюда — есть терпенью мера —
Впервые лилипутский мир
Услышит голос Гулливера.

Ведь здесь, уставшая молчать,
В обложке из тисненой кожи
Лежит высокая тетрадь,
Всех лордов Лондона дороже.

Ночными солнцами владея,
На спящей маленькой земле,
Моя любовь — слепая Дея,
Смотри, как нежен Гуинплен!

Ему и волк колена лижет,
И чертит ласточка кольцо,
А он всё трепетней, всё ниже
К тебе склоняется лицом.

Скажи — он принесет парламент
В ладонях вытянутых рук,
Войдет в хохочущее пламя,
Подставит шею топору.

О, если б знала ты, бледнея,
Зовя с собой в старинный плен,
Что ты убьешь, слепая Дея,
Того, кто звался Гуинплен.

Длинный путь. Он много крови выпил.
О, как мы любили горячо —
В виселиц качающихся скрипе
И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,
Вырастут и сами всё поймут,
Спросят нас, но губы не ответят
И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,
Кто-нибудь ответит им за нас:
«Дети мира, с вас не спросят платы,
Кровью всё откуплено сполна».

Не заглушить, не вытоптать года,—
Стучал топор над необъятным срубом,
И вечностью каленая вода
Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,
Пожар шумел и делал кровь янтарной,
И брагой темной путников в ночи
Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,
Открылось в диком и простом убранстве,
Что в каждом взоре пенится звезда
И с каждым шагом ширится пространство!

Под ремень ремень, и стремена
Звякнули о сумы-переметы,
Пальцы на поводьях, как узлы,
Желты, не велики, не малы:
Погрызи, дружок, железо — на!

Город спит, устал, до сна охоч!
Просверкали над домами,
Над седыми ребрами дворца,
В ночь, в поля без края, без лица.—
В черную лихую зыбь и ночь.

Ни подков, ни стойла, ни овса,
Ледяная, длинная Двина.
«Эй, латыш, лови их на прицел,
Сторонись, покуда жив и цел!»
Гривы бьют о дюны, о леса.

Крик застыл у часовых во рту,
Раскололся пограничный столб,
А за киркой море и луна —
Корабли шершавей полотна,
Молниями шпоры на лету.

И рука над гривою тверда,
И над картой пролетает глаз,
Отмечает знаками черед:
Веткой — рощу, паутиной — брод,
Кровью — села, пеплом — города.

Весь избит копытом материк,
Если б жив был опытный астролог,
Он бы перечел сейчас коней,
Масть узнал — цвет глаз, копыт, ремней, —
Над горами льдин прозрачный крик.