Эдуард Асадов - Дума о Севастополе

— Вам смешно, а мне тогда было не до смеха. Впрочем, нет, не до смеха мне было уже потом. А в тот вечер я расшумелся и разошелся, как заправский улан. Хохотал, острил, хвастался. А потом в голове — ну совершенный дым и чад. Однако сквозь эту дымовую завесу нет-нет да и проступали островки сознания. Так, сквозь грохот радиолы, песни, сплошной чад и звон, запомнились вдруг и проступили, как из тумана, крики: «Горько! Горько!» А я соображаю: кутить так кутить, шутить так шутить. Расхожусь и хорохорюсь еще больше и еле послушным языком говорю: «Ну… раз го-о-рь-ко… значит, на-до цело-вать-ся…» И целуюсь с Катей вовсю… А потом снова шум, гам и межпланетный мрак. Ничего не помню… Просыпаюсь на следующий день и ничего не пойму: где я и зачем? Лежу на огромной пуховой подушке, под синим шелковым одеялом в белоснежном пододеяльнике, над головой хрустальная люстра от утренних лучей розовым отсвечивает… Ну, в общем, мистификация какая-то, и только! Голова тяжелая, как свинцом налита. И тут входит в комнату эта самая Катя. В розовом халате и папильотках на голове.

— Проснулся, — говорит, — Юраша? Вот и молодец! Вставай, сейчас кофе пить будем!

А мне неловко. Не знаю куда деваться.

— Да нет, спасибо, — отвечаю, — извините, извините, побегу, очень много дел. Там у себя чаю и напьюсь.

Катя встала посреди комнаты, руки в бока.

— То есть как это у себя? — спрашивает. — Какие такие это еще «у тебя» да «у меня»? А здесь, по-твоему, что?

Я окончательно растерялся и бормочу:

— А здесь, Катя, ваша квартира. Простите за то, что оказался тут у вас. Раскис вчера, видно. Сейчас побегу.

— Как побегу? Куда побегу?! — пораженно восклицает Катя. — Юрашенька, да ты здесь кто?

Теперь уже удивляюсь я.

— Как кто? — говорю. — Ваш гость. Короче говоря, знакомый.

Она руками всплеснула, подходит и этак озабоченно-ласково спрашивает:

— Юрашенька! А у тебя, часом, не жар? Или у тебя память отшибло? Ты что же, забыл, кто ты здесь у меня?

— А кто? — холодея, спрашиваю я. И чувствую, что язык от страха еле ворочается.

— Как кто? — ахает Катя. — Муж ты мой, вот кто! А я жена твоя! Мы же свадьбу вчера с тобой справляли… Или забыл, как целовал меня и какие слова говорил? — И в слезы…

Мы хохочем так, что едва не сползаем с табуреток на пол. Гедейко скребет небритую щеку и вздыхает:

— Вам, подлецы, смешно, а я чуть богу душу не отдал. И главное, как все произошло, не пойму. То ли ребята подстроили, то ли само вдруг так вышло, так сказать, по ходу дела. Уснул холостым, а проснулся женатиком. Как в жуткой сказке.

Турченко, добривая щеку, снисходительно говорит:

— Я не понимаю, а чего было расстраиваться? В тепле, в чистоте, да еще рядом такая роскошная женщина. Радоваться надо, а он, видите ли, чуть богу душу не отдал!

Говорит Иван Романович задумчиво и степенно, и не поймешь, то ли он это в шутку, то ли всерьез.

— Да какая там роскошь? — визжит возмущенный Гедейко. — Добрых шесть пудов чистого веса, да плюс дьявольский темперамент! А у меня полгода назад аппендицит вырезали и вообще от местных харчей ветром качает.

Теперь мы уже ржем так, что чуть не задуваем пламя светильника.

— Да, ситуация… — перестав смеяться, произносит наконец Борис. И мечтательно добавляет: — А все-таки побыть хотя бы денек в такой «ситуации» не так уж и плохо…

— Вот, вот! — сурово рычит с печки Юра. — Денек, оно, конечно, неплохо, да к тому же если тебя при этом еще и не женят. А вот если бы у тебя сначала вырезали аппендицит, потом подержали на ихних столовских харчах, а потом поженили на такой вот шестипудовой Кате, у которой, кстати сказать, по причине чрезмерного питания ничего иного в голове нет, кроме страстей и поцелуев, поглядел бы я, что от тебя бы тогда осталось!

— Тихо! — стучу я по столу. — Кончай базар! Все эмоции потом. А ты, Юра, не тяни, а досказывай.

— А чего тянуть? — снова вздыхает Гедейко. — Я практически все уже досказал. В общем, пили, ели, веселились — посчитали, прослезились. Женили меня. И ведь как здорово сделали, я даже ахнуть не успел. Там среди гостей, как потом оказалось, сидела ее подружка из ЗАГСа. Так она мне даже печать в удостоверении поставила. Все чин по чину. Не придерешься!

— Ладно разглагольствовать про печать, — говорит начхим Ульяненко. Он пришел к нам в гости, тоже слушает и чуть не валится на пол от смеха. — Ты лучше нам про медовый месяц расскажи!

Гедейко прикуривает новую самокрутку от старой и, пуская из ноздрей, как паровоз, мощные струи дыма, мрачно говорит:

— М-да… Медовый месяц… Не медовый это был месяц, братцы мои, а самый что ни на есть хреновый. Радости, они всегда ведь кончаются быстро. А в подобных условиях тем паче… Стал я бояться вечеров, хуже всякой муки. Вернется Катя моя с работы, накормит ужином. Правда, кормежка уже не столовская, врать не буду. Но все равно по части силы и лирических страстей сравняться мне с ней никак невозможно. А она уберет посуду, набросит халат, а сама уже на подушки косится.

— Юраша, ну давай уже спать ляжем. А, Юрашенька, поздно ведь…

А я от страха все разные дела придумываю. Разложу на столе различные технические справочники, бумаги, нахмурюсь и говорю:

— Извини, пожалуйста, Катя. У меня был очень трудный день. И к утру мне надо проделать большую работу. Составить техническую документацию и сделать важных выписки. Ты ложись, спи… Я приду, приду…

Катя вздыхает, ложится и через каждые десять-пятнадцать минут таким томным голосом вопрошает:

— Юрашенька, ну ты скоро? Господи, эти твои бумажки тебе интереснее, чем я?

Я озабоченно отвечаю:

— О чем ты говоришь, дорогая! Ты интереснее всех на свете бумаг. Ты спи пока, спи!..

Ну, черт побери, не могу же я признаться, что для меня это пышное ложе буквально как эшафот! Что каждый вечер при виде Катиных габаритов душа у меня уходит в пятки и что больше всего я мечтаю о том, чтобы снова уехать к ребятам на фронт.

Дружный хохот покрывает последние слова Гедейко, Турченко тоже смеется и отводит бритву от щеки:

— Тише, негодные. Вот разошлись. Я же из-за вас порежусь.

— Ну, а через месяц, — кончает Гедейко, — как раз пришел приказ мне ехать формироваться в часть. Вот и вся моя эпопея.

— Слушай, — говорю я Юре, — как же все-таки понять? Без тебя тебя женили, и тем не менее ты все равно теперь уже супруг?

— А что делать? — вздыхает печально Гедейко. — Печать-то вот она, смотри. Никуда не денешься.

— Стоп! — приходит мне в голову внезапная мысль. — Зачем тебе эта чепуха? Вот садись сейчас за стол и напиши этой своей Кате честное и откровенное письмо. Так, мол, и так. Супружество наше было абсолютной ошибкой и липой. Спасибо за приятную жизнь. Но любви у нас не было и нет. А посему брак наш теперь считаю бессмысленным. Извини, прости… Ну и прочее в таком роде. И кончай эту волынку!