Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Эрмитажный старик не простит мне, еврей.

Припадая к пескам этим желтым и глинам,

Погибая с тряпичной звездой на пальто,

Я с отцом в этом споре согласен, – не с сыном:

Кто отречься от них научил его, кто?

Тянут руки к живым обреченные дети.

Будь я старше, быть может, в десятом году

Ради лекций в столичном университете

Лютеранство бы принял, имея в виду,

Что оно православия как-то скромнее:

Стены голы и храмина, помнишь? пуста…

Но я жил в этом веке – и в том же огне я

Корчусь, мальчик, и в небе пылает звезда…

Дети в поезде топают по коридору,

Или входят в чужие купе без разбору,

Или, с полки упав, слава богу, что с нижней,

Не проснувшись, полночи на коврике спят;

Плачут; просят купить абрикосы им, вишни;

Лижут скобы, крючки, все железки подряд;

Пятилетняя девочка в клетчатой юбке

Мне старалась понравиться, вся извелась,

Извиваясь, но дядя не шел на уступки,

Книгой от приставаний ее заслонясь,

А поддался бы, дрогнул – и всё: до Тамбова,

Где на дождь, наконец, выходила семья,

Должен был бы подмигивать снова и снова…

Там, в Тамбове, будь умницей, радость моя!

Дети в поезде хнычут, смеются, томятся,

Знать не знают, куда и зачем их везут;

Блики, отблески, пыльные протуберанцы,

Свет, и тень, и еловый в окне изумруд;

Но какой-нибудь мальчик не хнычет, не скачет,

Не елозит, не виснет на ручках, как все,

Только смотрит, к стеклу прижимая горячий

Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

Старость тем хороша, что не надо ходить к гадалке:

Жизни мало осталось, и эти остатки жалки,

А насчет белой лошади, белых мужчин, голов —

Я не знаю, как нам относиться к мадам Кирхгоф.

Нагадала-таки эта немка в слепом усердье

Смерть ему в тридцать семь: если же не случится смерти,

Проживешь еще долго, – был выбор, был выход, был!

Да не вынес, не выдержал, – жаркая кровь – вспылил!

Что-то есть, друг Горацио, что мудрецам неясно.

Жизнь ужасна, прекрасна, а смерть небесам причастна

И просматривается гадалкой в окрестной мгле.

Небеса что-то знают заранее о земле.

Что-то знают. Как пламенный полог, горят над нею,

Опекают свою задачу, следят затею,

Снисходительны к немке, смешной проводнице зла,

Ей подбрасывая крошки со своего стола.

Мне смириться с такой постановкой вопроса трудно.

Жить воистину страшно, печально на свете, чудно,

Гаснут зимние звезды, и в девять часов утра

Суеверье томит – веры сумрачная сестра.

«О, если б без слова…»

Фет

Что-то более важное в жизни, чем разум…

Только слов не ищи, не подыскивай: слово

За слово – и, увидишь, сведется всё к фразам

И не тем, чем казалось, окажется снова.

И поэтому только родное дыханье

И пронзительно-влажной весны дуновенье,

Как последнее счастье, туманят сознанье,

Да заведомо слабое стихотворенье

Доверявшего смутному чувству поэта,

Обманувшего структуралистов: без слова

Он сказаться сумел… Боже мой, только это

Мне еще интересно, и важно, и ново…

А. Арьеву

Уходя, уходи, – это веку

Было сказано, как человеку:

Слишком сумрачен был и тяжел.

В нишу. В справочник. В библиотеку.

Потоптался чуть-чуть – и ушел.

Мы расстались спокойно и сухо.

Так, как будто ни слуха, ни духа

От него нам не надо: зачем?

Ожила прошлогодняя муха

И летает, довольная всем.

Девятнадцатый был благосклонным

К кабинетным мечтам полусонным

И менял, как перчатки, мечты.

Восемнадцатый был просвещенным,

Верил в разум хотя бы, а ты?

Посмотри на себя, на плохого,

Коммуниста, фашиста сплошного,

В лучшем случае – авангардист.

Разве мама любила такого?

Прошлогодний, коричневый лист.

Все же мне его жаль, с его шагом

Твердокаменным, светом и мраком.

Разве я в нем не жил, не любил?

Разве он не явился под знаком

Огнедышащих версий и сил?

С Шостаковичем и Пастернаком

И припухлостью братских могил…

Посчастливилось плыть по Оке, Оке

На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,

И, представь себе, пели по всей реке

Соловьи, как в любимых стихах точь-в-точь.

Я не знал, что такое возможно, – мне

Представлялся фантазией до тех пор,

Поэтическим вымыслом, не вполне

Адекватным реальности, птичий хор.

До тех пор, но, наверное, с той поры,

Испытав потрясенье, поверил я,

Что иные, нездешние, есть миры,

Что иные, загробные, есть края.

И, сказать ли, еще из густых кустов

Ивняка, окаймлявших речной песок,

Долетали до слуха обрывки слов,

Женский смех, приглушенный мужской басок.

То есть голос мужской был, как мрак, басист,

И таинственней был женский смех, чем днем,

И, по здешнему счастью специалист,

Лучше ангелов я разбирался в нем.

А какой это был, я не помню, год,

И кого я в разлуке хотел забыть?

Назывался ли как-нибудь пароход,

«Композитором Скрябиным», может быть?

И на палубе, верно, была скамья,

И попутчики были, – не помню их,

Только путь этот странный от соловья

К соловью, и сверканье зарниц ночных!

Подсела в вагоне. «Вы Кушнер?» – «Он самый».

«Мы с вами учились в одном институте».

Что общее я с пожилой этой дамой

Имею? (Как страшно меняются люди

Согласно с какой-то печальной программой,

Рассчитанной на проявленье их сути.)

Природная живость с ошибкой в расчете

На завоеванье сердец и удачи,

И господи, сколько же школьной работе

Сил отдано женских и грядкам на даче!

«Я Аня Чуднова, теперь узнаете?»

«Конечно, Чуднова, а как же иначе!»

«Я сразу узнала вас. Вы-то, мужчины,

Меняетесь меньше, чем женщины». – «Разве?»

(Мне грустно. Я как-то не вижу причины