Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил».

Как он там, в дневнике, записал: «Я сегодня гений»?

А сейчас приведу ряд примеров и совпадений.

Гуляет ветер. Порхает снег.

Идут двенадцать человек.

Через болота и пески

Идут звериные полки.

И счастлив Ваня, что пред ним

Враги рассеялись, как дым.

Пиф-паф! – и буйвол наутек.

За ним в испуге носорог.

Пиф-паф! – и сам гиппопотам

Бежит за ними по пятам.

Трах-тах-тах! И только эхо

Откликается в домах.

Но где же Ляля? Ляли нет!

От девочки пропал и след.

А Катька где? Мертва, мертва!

Простреленная голова.

Помогите! Спасите! Помилуйте!

Ах ты, Катя, моя Катя,

Толстоморденькая…

Крокодилам тут гулять воспрещается.

Закрывайте окна, закрывайте двери!

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

И больше нет городового.

И вот живой

Городовой

Явился вмиг перед толпой.

Ай, ай!

Тяни, подымай!

Фотография есть, на которой они вдвоем:

Блок глядит на Чуковского. Что это, бант в петлице?

Блок как будто присыпан золой, опален огнем,

Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый.

Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти!

Не в ночных, – в медицинских поддержку найти светилах!

Мир, кренись,

пустота, надвигайся,

звезда, блести!

Блок глядит на него, но Чуковский помочь не в силах.

Омри Ронену

Мандельштам приедет с шубой,

А Кузмин с той самой шапкой,

Фет тяжелый, толстогубый

К нам придет с цветов охапкой.

Старый Вяземский – с халатом,

Кое-кто придет с плакатом.

Пастернак придет со стулом,

И Ахматова с перчаткой,

Блок, отравленный загулом,

Принесет нам плащ украдкой.

Кто с бокалом, кто с кинжалом

Или веткой Палестины.

Сами знаете, пожалуй,

Кто – часы, кто – в кубках вины.

Лишь в безумствах и в угаре

Кое-кто из символистов

Ничего нам не подарит.

Не люблю их, эгоистов.

Английским студентам уроки

Давал я за круглым столом, —

То бурные были наскоки

На русской поэзии том.

Подбитый мундирною ватой

Иль в узкий затянутый фрак,

Что Анненский одутловатый,

Что им молодой Пастернак?

Как что? А шоссе на рассвете?

А траурные фонари?

А мелкие четки и сети,

Что требуют лезть в словари?

Всё можно понять! Прислониться

К зеленой ограде густой.

Я грозу разыгрывал в лицах

И пахнул сырой резедой.

И чуть ли не лаял собакой,

По ельнику бьющей хвостом,

Чтоб истинно хвоей и влагой

Стал русской поэзии том.

…………………………………………………..

Английский старик через сорок

Лет, пусть пятьдесят-шестьдесят,

Сквозь ужас предсмертный и морок

Направив бессмысленный взгляд,

«Не жизни, – прошепчет по-русски, —

А жаль ему, – скажет, – огня».

И в дымке, по-лондонски тусклой,

Быть может, увидит меня.

По безлюдной Кирочной, вдоль сада,

Нам навстречу, под руку, втроем

Шли и пели – молодость, отрада! —

И снежок блестел под фонарем,

В поздний час, скульптурная Эллада,

Петербургским черным декабрем.

Плохо мы во тьме их рассмотрели.

Девушки ли, юноши ли мне

Показались девушками? Пели.

Блоку бы понравились вполне!

Дружно, вроде маленькой метели.

Я еще подумал: как во сне.

Им вдогон смотрели мы, как чуду

Неземному, высшему – вослед:

К Демиургу ближе, Абсолюту,

Чем к сцепленью правил и примет.

Шли втроем и пели. На минуту

Показалось: горя в мире нет.

Не люблю французов с их прижимистостью и эгоизмом,

Не люблю арабов с их маслянистым взором и фанатизмом,

Не люблю евреев с их нахальством и самоуверенностью,

Англичан с их снобизмом, скукой и благонамеренностью,

Немцев с их жестокостью и грубостью,

Итальянцев с плутовством и глупостью,

Русских с окаянством, хамством и пьянством,

Не люблю испанцев, с тупостью их и чванством,

Северные не люблю народности

По причине их профессиональной непригодности,

И южные, пребывающие в оцепенении,

Переводчик, не переводи это стихотворение.

Барабаны, бубны не люблю, африканские маски, турецкие сабли.

Неужели вам нравятся фольклорные ансамбли?

Фет на вопрос, к какому бы он хотел принадлежать народу,

Отвечал: ни к какому. Любил природу.

Вот он умер,

сосед наш с третьего этажа.

Слава богу, он умер, жизнью не дорожа.

С той поры, как жена умерла, стал спиваться он

так, как будто за нею, ушедшей, спешил вдогон.

И собачка спешила на лапах кривых за ним,

не успела, отстала,

прибилась теперь к чужим.

В лифте как-то его мы спросили, как он живет?

Шмыгнул носом, заплакал, смутился, сказал: «Ну вот».

Помотал головой. Настоящее горе слов

не имеет.

Недаром так стыдно своих стихов.

И прозванье поэта всегда было дико мне.

И писал всего лучше я о тополях в окне.

На шестом этаже они вровень с душой кипят,

а на третьем

в их толще безвылазно тонет взгляд.

Покровительствуют мимолетным и легким снам.

Их еще не срубили, но срубят, – сказали нам.

Эту жизнь я смахнул бы, клянусь, со стола – рукой

вместе с бронзовым Вакхом в веночке, —

да нет другой!

Учинил бы скандал тем решительней, что не ждут

от меня безответственных выходок и причуд.

Уж затихли – и вдруг закипают опять в окне.

Или он, запыхавшись, подходит сейчас к жене?

Станешь складывать зонт – не дается.

Так и этак начнешь приминать,

Расправлять и ерошить уродца,

Раскрывать и опять закрывать.

Перетряхивать черные фалды,

Ленту с кнопкой искать среди них.

Сколько складок таких перебрал ты,

Сколько мыслей забыл проходных!