Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

И летел из прошлого
поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция –
Первая любовь.
Там темно и холодно.
Я проверял.

Где-то оторопь зноя
с ног человека валит,
где-то метель по насту
щупальцами тарахтит…
А твоего солнца
хватит
на десять Африк.
А твоего холода –
на несколько Антарктид…
Снова,
крича от ярости,
вулканы стучатся в землю!
Гулким,
дымящимся клекотом
планета потрясена…
А ты –
беспощадней пожаров.
Сильнее землетрясений.

И в тысячу раз беспомощней
двухмесячного пацана…
Оглядываться не стоит.
Оправдываться не надо.
Я только все чаще спрашиваю
с улыбкою и тоской:
– За что мне
такая мука?
За что мне
такая награда?
Ежеминутная сутолока.
Ежесекундный покой.

Я
такой жары
еще не помню…
Жарко паутине.
Жарко полдню.
Жарко сквозняку,
дыханью,
шагу.
Жарко…
Кажутся несбыточными грозы.
И собака,
будто после кросса,
дышит
лихорадочно и жадно.
Жарко…
Даже рекам
духота понятна.
Небо за неделю полиняло.

Яблони распарились,
обвисли.
Медленно
пе –
ре –
пол –
за –
ют
мысли
с яблоней
на сморщенные перья.
Даже не переползают –
пере –
валиваются
и засыхают.
Засыхают,
будто засыпают…
Жарко.
Тишина.
Оцепененье.
Вянут подходящие сравненья.
Даже слову,
даже буквам
жарко.

…Ну вас к черту!
Надоело –
в рифму!

Какие памятники ставятся волшебникам?
Из мрамора?
Из бронзы?
Из стекла?..

Довольствуемся
слабым утешением,
что нас позвали
важные дела.
Так повелось,
что вечера задымлены,
и опровергнуть ничего нельзя…
При жизни –
рядовые собутыльники.
А после смерти –
лучшие друзья…

Однажды в полдень
сказку встретить можно.

Не проходи
и запросто присядь.
А сказка
курит,
пьет коньяк с лимоном
и спрашивает:
«Как живешь, босяк?»…
И вот уже сначала жизнь задумана!
Построен за ночь
город на песке…
Сидит на стуле
добрая
усталая
романтика
в усталом пиджачке.
Она и не кончалась –
время не было.
Она не отдыхала –
век не тот.
Она, прервав остроты,
нежно-нежно
на солнце
руку тонкую кладет.
Молчит –
а пальцы слушаются слабо.
И непривычно тихо за столом…

Струится и подрагивает
слава,
как воздух над пылающим костром.

Не верю в принцесс на горошинах,
Верю в старух на горошинах.
Болезнями огорошенных.
Дремлющих осторожно…

Они сидят
над чаями
Возвышенно
и терпеливо,
чувствуя,
как в чулане
дозревает
царство наливок…
Бормочут что-то печальное
и, на шаткий стол опершись,
буквами пишут печатными
письма –
длиною в жизнь…
Постели им –
не постели.
Лестницы им –
коварны.
Оладьи для них –
толстенны.
А внученьки –
тонковаты…
Кого-то жалея вечно,
кому-то вечно мешая,
прозрачны
и человечны,
семенят
по земному шару…
Хотят они всем хорошего.
Нянчат внучат покорно.

А принцессы
спят
на горошинах.
И даже очень спокойно.

Гитара ахала,
подрагивала,
тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
«Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
«Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
Что угодно.
Что попало…
Из тучи вылупился дождь
такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
стартовали гуси-лебеди –
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь –
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом –
нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…

Гитара ахала.
Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был –
как это ни странно –
самой тоненькой.

Ты мне сказала:
«Ночью
тебя я видала
с другой!
Снилось:
на тонкой ноте
в печке гудел огонь.
Снилось,
что пахло гарью.
Снилось:
метель мела.
Снилось,
что та – другая –
тебя у метро ждала.
И это было
началом
и приближеньем конца.

Я где-то ее встречала –
жаль,
не помню лица.
Я даже тебя
не помню.
Помню,
что это –
ты…
Медленно
и небольно
падал снег с высоты.
Сугробы росли неизбежно
возле холодной скамьи.
Мне снилась
твоя усмешка.
Снились
слезы мои…
Другая
сидела рядом.
Были щеки
бледны…
Если все это –
неправда,
зачем тогда
снятся сны?!
Зачем мне –
скажи на милость –
знать запах
ее волос?..»

А мне
ничего не снилось.
Мне просто
не спалось.

Ветер!
Деревья мечутся по саду.
Листья в этом ветре
кажутся
искрами…
Ветер!
Они уже берут в осаду
новую,
пахнущую красками
изгородь.
Грянули!
Нахлынули!
Почти одолели!
Ветер
не утихает ни на миг…
И кричат, раскачиваясь,
черные деревья,
ветви
за густые вершины
заломив…
Эта ночь наполнена
рокотом
боя.
Над пустым садом –
отблеск грозовой.
За дрожащей изгородью
темное поле.
Поле
с насмерть перепуганной
травой…
– Ну, куда вы лезете,
деревья?
Куда вы?
Что вам не сидится?
Я ж знаю наверно:
Вам в саду несладко!
А в поле –
и подавно!
Ох, как много в поле
жесткого
ветра!
Там он
настоян
на бурях и на грозах.
К нему на подмогу
тучи приползли.
Он запустит руку
в спутанные кроны,
хохотнет
и всех вас
вырвет из земли!
Верьте мне:
не будет
ничего другого! –
Но кричат деревья,
к земле наклонясь:
– Отойди, пожалуйста!
Не бери
на горло.
Мы
не можем больше!
Понимаешь нас?
Знаешь,
надоели нам
сказки
о простудах.
Знаешь,
надоело нам
прозябать немо…
Если смерть наступит –
пусть она
наступит
посреди
поля,
посреди
неба!
Посреди
жизни
разметнуть
ветви.
Высоту
мира
узнать не на словах…
В головах зеленых –
ветер.
Ветер.
Синий.
В очень зеленых
головах.