Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Скажи мне,
что ты меня
любишь…

Чуть живы
дотошные люди.
Мы рано встаем,
озабоченно-неисправимы,
как будто
сдаем
историю
древнего
Рима.
Ворочаем
темные камни
его Колизея,
на прочее
проникновенно глазея.
Листаем
все площади Рима,
все улицы…
Устали
от этой возвышенной
участи.
Мы сами
старинны.
Мы всех Колизеев
старинней.
Мы –
в Риме.
Но я вам сейчас –
не о Риме…
Мы рано встаем,
и заботами
каждый
напичкан.
Живем,
будто сами
учебники пишем.
Где ветер
кочевий
врывается
в отблеск надежды…
Мы пишем
учебник.
Готовьте шпаргалки,
студенты!
А лучше поспорьте
с любою страницей,
как с догмой.
Ведь вам это
после
продолжить.
Навечно продолжить!..
Пусть учатся
колкие люди,
идущие
следом,
всем улицам,
всем громыханьям
и лепетам.
Востокам и западам,
молчаниям
и мгновеньям.
Всем заповедям верности
вдохновенью.
Пусть учатся ливням
и детскому
крику…

Мы –
в Риме.
Мы бродим по Риму.
Мы в Риме.
Мы –
старые люди…

Соври мне,
что ты меня любишь.

И была там королева пляжа…
Пляж,
лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора…
В этот час –
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной –
шла по пляжу
рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
как землетрясенье!
Проходила
вызовом веселым.
По уютным письмам
и по семьям
шла она
нежданным ревизором.
Очень жглась
и слишком понималась,
от прически до ногтей
крамольна…
На локтях
мужья
приподнимались.
Говорили:
«Чудо –
это море!..»
Только жены
не желали чуда.
Вздрагивали жены,
будто чуя
недруга.
Едины и усердны,
расставляли крылья,
как наседки.
Их глаза решимостью сверкали
(королева проходила мимо).
А они ее
вовсю
свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были
мастерами
в этом самом
очень женском
деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
в королевстве.
И синели в королевстве
горы.
Королевство
(это было видно)
разделялось
на две половины.
На одной –
святое раболепье.
На другой –
проклятья королеве.

А я все тебе не пишу, не пишу.
Так уж выходит.
День не пишу.
Два не пишу.
И месяц…
Злая кассирша в окне
сортирует мелочь
и никаких уговоров
слышать не хочет…
Я уезжаю.
Шоссе белеет.
Закат потушен.
Под Шереметьево ветер кусты качает…
И самолет, зазнавшись,
нос задирает к тучам,
будто он в небе
самый большой начальник.
Ему приходится туго.
Он дышит взмыленно.
Перед возможной его бедою
все беды –
маленькие…
Я тысячу писем тебе написал.
Но только
мысленно.
Тысячу писем послал тебе
с красивыми марками.
Они, как телята,
в ладони твои неумело тычутся.
Они до поры молчат в темноте
почтового ящика.
И вот я пишу еще письмо.
Уже настоящее.
Отдельно ты его не прочтешь –
прибавь к тысяче…
Пусть будет по-твоему.
Пусть по-твоему.
Пусть по-новому.
Хотя над нами опять на части дробится
время, в котором люди
научились многому
и разучились
писать письма.

Луна,
сквозь тучи прорастая,
глаза зеленые скосила…

Родился я
в селе Косиха.
Дождливым летом.
На Алтае.
А за селом
синело поле
и пахло
ливнем переспелым…

Нет!
Я родился
много позже.
Потом,
в июне.
В сорок первом.
И жесткий голос
Левитана
был колыбельною моею.
Меня
война в себя впитала.
Я – сын ее.
Я полон ею…
Кричали о победе
трубы.
Над площадью
салют светился…
Мне повезло.
Я встретил
друга.
И с ним как будто вновь
родился…

Жил –
не богатый и не бедный.
Острил.
Под простачка
рядился.
Наедине с бумагой, –
белой,
как изморозь, –
я вновь
родился!..
Дрожал от странного озноба.
Протестовал.
Себя стыдился.
Сказал: «Люблю…» –
родился снова.
Услышал: «Нет!» –
и вновь
родился…

Шел век –
ожесточенно-труден, –
для сладких песен
не годился.
Я только на секунду
струсил.
И превозмог.
И вновь
родился.
О, дни рождений!
Дни рождений!
Дни грусти
и освобождений.
Дни праздников,
пора зачатья, –
без вас я –
будто дом
без счастья.
Пока мои глаза открыты,
я дни рождения
встречаю.

И торжествую
в первом крике!
И все идет опять
сначала.

Встанет море,
звеня.
Океаны –
за ним.
Зашатает
меня
вместе с шаром земным!
А уснуть захочу,
после долгих погонь
я к тебе
прилечу –
мотыльком
на огонь.
Пусть идут,
как всегда,
посреди мельтешни
очень быстро –
года.
Очень медленно –
дни.

Осень выдалась
шикарная.
Захмелевший от ходьбы,
в незнакомый лес шагаю я
по стихи,
как по грибы.
Я дышу настырным воздухом.
Две строки уже нашел.

И собака
машет хвостиком,
как заправский дирижер.

Над камином стучат
ходики…
Где у па ли
друзья,
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…

А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать –
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать –
все равно
что секрет
выболтать…

А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь –
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться,
и застыл телефон
в книжице.
Как рыбешка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить –
некуда…

Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, –
ниточка.
Там, где раньше
моря, –
озеро.
А заместо весны –
осени.

Звезды высыпали вдруг
необузданной толпой.
Между летом и зимой
запылала осень трепетно.
Между стуком двух сердец,
между мною и тобой
есть –
помимо расстояний –
просто разница во времени.
Я обыкновенно жил.
Я с любовью не играл.
Я писал тебе стихи,
ничего взамен не требуя.
И сейчас пошлю домой
восемнадцать телеграмм.
Ты получишь их не сразу.
Это –
разница во времени.
Я на улицу бегу.
Я вздыхаю тяжело.
Но, и самого себя
переполнив завереньями,
как мне закричать
«люблю»!
Вдруг твое «люблю»
прошло?
Потому, что существует
эта разница во времени.
Солнце встало на пути.
Ветры встали на пути.
Напугать меня хотят
высотою горы-вредины.
Не смотри на телефон.
И немного подожди.
Я приду,
перешагнув
через разницу во времени.