Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

Мы не умрем, не совершим ошибку,
став полем битв с осколками, золой,
и если жизнь – вопрос, и на засыпку,
то на засыпку нам родной землей.

О чем он думал все-таки, о чем,
кто литобъединение «Лучом»
нескромно, но пророчески назвал,
когда в СССР настал развал.

Казалось, что профессии «поэт»
уже не будет, и на много лет,
лишь Евтушенко, чокнутый совсем,
бубнил: «Поэт в России больше чем».

Но подражатель ранешний его
как будто инфантильный Волгин Игорь
под вознесенско-евтушенским игом
недолго жил и с плеч стряхнул его.

Прямые отношенья он завел
не с кем-нибудь, а с Ф. М. Достоевским,
шестидесятник первый, кто прочел
наследье все, что спутать было не с кем.

Не диссидент он, Боже упаси,
и уникален он под небосводом,
подпольный вождь, любимый на Руси
впервые и властями, и народом.

Совсем других героев я ковал.
Рассыпались. Лишь он несокрушенный.
Под ним рычит зеркальный «ягуар» –
капитализма хищник укрощенный.

Из лучиков сложился этот «Луч»,
в котором, как глаза свои ни мучь,
не сможешь тайну света рассмотреть,
чтоб приоткрыть секрет – хотя б на треть.

Но может, в том загадка всех лучей,
что не понять ни об одном – он чей,
и, может, в нем – попробуй раскуси! –
разгадка послезавтрашней Руси.

Слагаемые света сами Вы,
мальчишки и девчонки из Москвы,
и те, кто из безвестных городов
приносят запах дальних поездов,
и я, хотя со станции Зимы,
напрашиваюсь к Вам на Ваше Мы.

Когда все преступленья замолятся?
Ведь, казалось, пришла пора.
Ты ответишь ли, балка Змиёвская?
Ты ведь Бабьего Яра сестра.

Под землей столько звуков и призвуков,
стоны, крики схоронены тут.
Вижу – двадцать семь тысяч призраков
по Ростову к той балке бредут.

Выжидающе ястреб нахохлился,
чтобы выклевать чьи-то глаза.
Дети, будущие Михоэлосы,
погибают, травинки грызя.

Слышу всхлипывания детские.
Ни один из них в жизни не лгал.
Гибнут будущие Плисецкие,
гибнет будущий Марк Шагал.

И подходит ко мне, тоже с палочкой,
тоже лет моих старичок:
«Заболел я тут недосыпалочкой.
Я тут сторож. Как в пепле сверчок».

Его брови седые, дремучие,
а в глазах разобраться нельзя.
«Эти стоны, сынок, меня мучают,
и еще – как их звать? „Надпися“».

Я такого словечка не слыхивал,
ну а он продолжал не спеша:
«Сколько раз их меняли по-тихому,
эти самые „надпися“».

Почему это в разное время
колготились, незнамо с чего,
избегаючи слова «евреи»,
и выматывали его?

Так не шла к их начальничьей внешности
суетня вокруг слова того.
А потом воскрешали в поспешности.
Воскресить бы здесь хоть одного.

Жаль, что я не умею этого.
Попросить бы об этом небеса!
Я бы тратить всем жизнь посоветовал
на людей, а не на «надпися».

Бывал и наш народ не прав,
когда на гнет не обижался
и, гениев своих поправ,
лжегениями обольщался.

Влип в хлад и глад, в очередя,
как в пасти волчие, в напасти,
башку лихую очертя,
и ухитрился, как дитя,
на столько удочек попасться.

О Господи, за что, скажи,
народ обманывали столько!
Но не заслуживал он лжи.
Доверчивость сбивала с толку.

Вблизи потемкинских ворот
махала чернь императрице.
Она вздыхала: «О народ!» –
до слез готова умилиться.

Держа бургундское вино
в когда-то пыточном подвале,
они – уж так заведено –
народ поддельный создавали.

Но что же делать нам, когда,
кроме трясины, нету брода
и неподдельная беда
у неподдельного народа.

Он выжил у Орды в плену.
Он Бонапарта объегорил.
Он спас от Гитлера страну
многомильонным вдовьим горем.

Но после стольких наших ран
не лучше, чем режим чинушный,
литературы стебный срам
и кинофильмов стиль чернушный.

Жестокость даже правдой врет.
Вы что, душою оржавели?
Да вы хотя бы свой народ,
как раненого, пожалели.

Он спас – тому свидетель я –
любви застенчивой прелестность
и сохранил среди ворья
всех изумляющую честность.

«Пока свободою горим…»,
не догорит в чистейших русскость,
и если рухнул Третий Рим,
Россия совести не рухнет.

В послепожарищном дыму
грех над золою изгаляться.
Негож к народу своему
высокомерный дух злорадства.

Не могли мы когда-то заснуть
в тех ночах, что и вьюжны, и льдисты,
с детской верой в «когда-нибудь»
русских кухонь «когда-нибуддисты»

Эти кухоньки были тогда
наш подпольный Гайд-парк и парламент,
где мы если уж пили – до дна,
и умели тихонько горланить.

Наши «если бы» и «кабы»,
упоение Самиздатом
стали знаком всей нашей судьбы,
дали боль быть во всем виноватым.

Но история не простит
сослагательного наклоненья
и неужто оставит лишь стыд
для всего моего поколенья?

Как бессмысленны те бунтари,
кто, считая, что братство – условность,
неготовность к свободе внутри
превратить неспособны в готовность.

Ты, любимая, не позабудь,
что искал я не без страданья
в беззащитном «когда-нибудь»
себе хрупкое оправданье.

Спешкой замысел каждый убит,
не бывают победы мгновенны,
и на цыпочках входят в быт
лишь продуманные перемены.

Спешкой можно все мысли спугнуть,
торопливость нам жизнь искорежит,
и насильно «когда-нибудь»
никогда не придет, не поможет.

И быть может, единственный «изм»
безо всяких кровавых восстаний,
мой наивный «когда-нибуддизм»
потихонечку будущим станет.

Помню – где-то и когда-то
у таежного ручья
уронил я тиховато:
«Люди – родина моя».

Но могучий гул ответа,
словно голос твой, земля,
шел от сосен и от ветра:
«Люди – родина моя».

Понял я, бродя по свету,
человечество – семья,
но семья, где мира нету,
успокойте вы планету,
люди – родина моя.

Кто душою благороден,
а религия своя,
с ним у нас нет разных родин.
Люди – родина моя.