Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

За Пушкина как-то обиделась наша
учительница –
Сусанна
Иосифовна:
«„Капитанская дочка“ сусальна,
как ты написал в своей буйной контрольной,
неистовый Женя,
не чувствуя силы такого жестокого
выраженья?!!
Но это была совершенно другая эпоха,
когда не считались слезливостью слезы
и люди не прятали горького вздоха,
да и анекдоты еще не бывали настолько
циничны
и даже дуэли, хотя и кончались убийствами,
были сценичны…»
Я ей возразил,
и в настырности был я не слабенький:
«Но этот Гринев –
с Пугачевым его не сравнить –
слишком сладенький…
Конечно, он был и бродяга и вор,
а не
сынуленька маменькин,
видя бессмертье и в черном вороне…»
Вздохнула Сусанна Иосифовна
раз десятый
по несовременному снова,
как будто была мной обиженной мамой Гринева:
«По-моему, Женя, ты переначитан для вашего
класса…
А я вот Гринева люблю.
И прости, но с тобой не согласна.
Наивен он был по сегодняшним меркам,
конечно.
Но верен он был и присяге, и даже еще
не надеванному колечку.
И не побоялся не поцеловать пугачевскую руку
И выдержал, не потеряв своей чести,
с любимой разлуку…
Ты рвешься в поэты? Случается, их убивают.
Великих поэтов из швабриных не бывает».

Мы вырастали в разгромах, разносах,
да вот успели успеть.
Боже, как хочется с Марком Розовским
снова в обнимку спеть.
Мы растеряли друг друга. Как жалко
дружбы всех наций живой.
Помню я польские польта вповалку
с русскими на Моховой.

Венгры и чехи, что нам помешало,
в братстве себя воспитав,
ставить на сцене земного шара,
только без танков, – спектакль?
Чистой, беззлобной была наша смелость –
просто веселая злость.
Пусть не сбылось все, чего нам хотелось,
все-таки что-то сбылось.

Я как-то был с красавицей-полячкой
в окраинном театрике ночном.
Была от предвкушения пылавшей
она, шепнув мне: «Жди, пока начнем!»

С актером знаменитым разведенка.
Она влюбилась, видимо, в меня,
во мне и в ней все было так взведенно,
что мы изнемогали от огня.

Он в нас ворвался, он внутри взорвался
от соприкосновенья взгляда глаз.
Но был спектакль, и так я волновался,
как будто он решит судьбу сейчас.

Тогда была варшавская цензура
не лучше нашей. Но ее засов
уже не мог сдержать мятежность хмуро
после ночных двенадцати часов.

Спектакль ночным был вовсе не случайно.
Она вела на сцене свой урок.
Учительницей, строгой чрезвычайно,
она была, и взгляд был так жесток.

Но боже мой, что сделалось с глазами,
а были изумрудно-зелены,
и вдруг косыми стали, и я замер –
она была как дочь другой страны.

И не какой-то, а Китая Мао
и с гонором надменной чепухи,
цитатничек краснюсенький вздымая,
она читала русские стихи.

И все китаеглазые поляки,
Полтаву помня с многим заодно,
читали в зал, где ржали все гуляки,
как хор: «Белеет парус одино…»

Я зла в душе не прятал многолетнего,
откуда это вырвалось, и вдруг?
Ну почему, за что издёв над Лермонтовым?
Ведь никакой он власти не был друг?

За что, сраженный пятигорским выстрелом,
в свои – подумать! – только двадцать семь?
За то, что русский был в той пьеске высмеян,
хотя за первый стих в тюрягу сел?

Она все поняла. Но опечаленно:
«Но как же быть театру без сатир?
Аллюзий и у вас полно с отчаянья.
А националисты – все! Весь мир!»

Заплакала. А я почти неистово:
«Вот если бы когда-нибудь мы все,
Все стали бы над-националистами,
Стал воздух бы другой везде-везде».

Я был всегда и в иностранок влюбчивый,
а тут любовь, быть может, упустил.
Но я не предал вас, Михаил Юрьевич,
хотя у вас в глазах: «Я бы простил».

Я проводил ее. Шел как по лезвию.
Чуть постоял на первом этаже
и слушал каблучки ее по лестнице,
но было поздно – навсегда уже.

Политика такая ведьма вредная.
Мы все для ее козней матерьял.
Я, на нее терявший столько времени,
красавицу такую потерял!

И что-то под ногами все мешается,
а взглянешь – не игрушечный, но танк?
И отношенья с Польшей ухудшаются,
а может быть, могло все быть не так.

Пройдут года, не затуманив
воспоминаний вдалеке,
где едем – я и Стефан Цанев
в горах, на дряхлом «москвичке».

Дорога эта как насмешка,
зачем нам ресторанный лоск?
Ну хоть бы грязная кафешка,
ну хоть бы крохотный киоск!

И вдруг плакат, зазывно-страстный,
мы оба им изумлены:
«С икрой любою – черной, красной –
за поворотом ждут блины!»

Был Стефан в своей шутке едок:
«Не веришь ты в советский строй?
Там, правда, не найдешь салфеток,
но будут там блины с икрой».

Реальность нас чуть с ног не сбила
сильней парижского кафе.
И что вы думали? Все было,
включая даже и салфе…

Где, Стефанчик, твоя харизма?
Всем волшебства открой!
И преврати все в мире «измы»
в блины с икрой, в блины с икрой!

Что-то плещется, что-то мерещится,
жизнь другая, другая страна,
и красавица Галя Мерецкая,
полуженщина, полуволна.

Не какая-нибудь, а байкальская,
ты держалась, ничья не жена,
никому, что одна, не показывая,
и осталась и вправду одна.

Королева театра Иркутского,
и когда-то, как я, молода,
ты бывала мошкою искусана,
а вот сплетнями никогда.

Никогда не была ко мне грубою,
до конца никогда не моя,
не сказавшая из самолюбия
мне ни разу, что любишь меня.

За меня выйти замуж не думала –
слишком бабник и слишком в толпе.
Но чтоб выше взлетел я, дунула.
Получилось. Спасибо тебе.

Дорогая Сухарева Аллочка,
ты друзей и мужа выручалочка.
И в квартире вашей так целительно
до сих пор еще поют целинники,
пахнущие степью и колхозами,
вместо орхидей и роз – колосьями.
В них вы, золотые наши Золушки,
вырастили будущего зернышки.
И взошел из вас, моих же дочек,
я,
ваш рукотворный колосочек!

Было время, нам, детишкам, даденное.
Под арест – за колоски украденные,
чтоб, как сталь, мы были закаленнее
после пару лет в исправколонии.
Как-нибудь, ребя, не попадите в нее.
Вот какой был путь наш в победители.
Мы цветы совали в зубы лошади
конника на майской Красной площади.
Были островки в стране гулаговской,
те, которых не отыщешь ласковей.
Больно от уже не новой новости,
что сейчас все меньше их становится.
И как самолет – гигант разбившийся,
бывший СССР лежит, не сбывшийся.
Это что ж такое с нами деется?
Потеряли мужество надеяться?
Даже среди горя неутешного
все-таки в нас теплилась надеждинка.
И стихи мои, нам, юным, верные,
в самом лучшем смысле эсэсэрные.