Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

Христом не стал? Не стань подобным
Иуде… Руки предъяви,
что не в крови, а падай добрым
и никого не придави.

Жизнь тащу я, как ношеньку
тяжеленнейшую.
Проведи со мной ноченьку,
сгладь с меня чешую.

Ты не радость – хворобушка.
Я у цели, да вот
все прошу, недотрогушка,
хоть один целовок!

А ведь сникшей, усталенькой,
с горем наедине,
ты ведь бабушкой старенькой
так вздохнешь обо мне…

Не только в государственной машине,
а в нас, которых Воланд подзавлек
той страстью, чтоб квартиры бы пошире,
из душ какой-то выпал шпинделек.

Он что-то еще сдерживал маленько,
а отвалился… Удержу нам нет
от жадности, как злобного молебна,
на этой самой лучшей из планет.

Тот шпинделек был наш ограничитель.
Его давно нам разыскать пора, –
он крохотный, но все-таки учитель,
что жадность не доводит до добра.

Мы распоясались до ух ты, ах ты,
аж до такой купецкой широты,
что даже не влезают наши яхты
в иные европейские порты.

Давайте в себя пристальней вглядимся.
Мне, скажем, чуждо слово «господин»,
и вместо хвастовства всепобедимства
свое холопство сам я победил.

Моей победе, как девчонке в мае,
я во дворе черемухи нарвал
и, с краю пачки «гвоздиков» ломая,
их у Кремля безногим раздавал.

Нам не нужны ни Грозный, ни Малюта.
Я чувствую, что где-то недалек
тот умненький-разумненький малютка –
такой необходимый шпинделек.

Со всем, что фашизмом пахнет,
согласия не подпишу.
Работа поэта – из пахот.
Я в странах всех сразу пашу.

Меня интернетные «фобы»,
под дых норовя сапогом,
способные только для злобы,
считают России врагом.

О Нельсоне о Манделе
в предсмертные его дни
стихи мои так их задели,
что гнусно о нем зазудели,
назвав «черномазым», они.

Но есть и другая Россия,
поддерживающая меня,
и мне не позволит бессилья,
с бессовестностью не миря.

Презрительно и сурово,
Россия, не дорожи
подменой свободы слова
свободой и сплетен, и лжи.

Пусть пахотой тяжелолирной
ответим из всех наших сил
отзывчивости всемирной,
как Федор Михалыч просил.

Пусть совести всходят зернинки,
вытягиваясь в полный рост,
как будто России вернинки,
из пушкинских вечных борозд.

Любимая –
это по-русски звучит как родимая.
Но что если ссорам семейным нет в доме числа?
За что на меня вы обиделись,
Марья Владимировна,
и прежняя добрая Машенька вас не спасла?..

Любовь навсегда –
неужели себя изжила, да и вымерла?
А я вот без Вас не могу провести ну ни дня,
как будто кто вынул из жизни Вас,
Марья Владимировна,
а если Вас нет у меня,
значит нету меня.

Морщины от ссор –
они самые неизгладимые.
А дом, переполненный ссорами,
разве он дом?
Давайте пойдем за потерянной Машенькой,
Марья Владимировна,
и уговорим нас простить,
и домой приведем.

В Лаосе, в стране, где не производятся
даже пустые бутылки,
но, впрочем, прекрасно умеют народу стрелять
между глаз и в затылки,

в Лаосе, где бродят по джунглям
бесшумные призраки страхов,
которых здесь больше,
чем даже оранжевых тощих монахов,
в Лаосе, где издавна в море
особенными ночами –
за лотосом лотос пускают
со вставленными свечами.

Их ставят во имя любимых
мальчишки во время отлива,
а лотос продержится долго –
с любовью все будет счастливо.
А наш лаосенок свечу лепестками
прикрыл так особенно,
благоговейно.

Глаза, как два зернышка влажных,
посверкивали кофейно.
А наш лаосенок
был хитренький, словно лисенок,
поставил наш лотос для зрителей,
им потрясенных,
поскольку его не могли опрокинуть ни лодки
и ни пароходы
и даже свеча не сгорала.
Бывают же этакие парадоксы.
Не только у власти –
я и у тебя был в опале.
Но лотос наш не утонул,
и его лепестки не опали.
Чуть-чуть его насмерть не смяла эпохи
колесная лопасть,
а он уцелел.
Он такой заколдованный лотос.
А волны взметает
война необъявленная мировая,
но только любовь это выдержит,
уцелевая,
как лотос лаосский, несущий святую светинку,
готовый с подводными лодками хоть –
к поединку.
Любимая, мы пережили и столько и вьюг,
и торнадос.
А я все народы люблю –
никакая война мне не в радость.

И я никогда не бываю угрюмый спросонок,
как будто я лотос,
который возжег лаосенок.

Сыздетства ко мне приставали,
порой ни с того ни с сего,
и к горлу финкарь приставляли:
«А ты за кого?»
«Да ни за кого!» – и меня воротило
от мерзости стольких бессмысленных
драк,
поскольку ни за одногошеньки было
базарить противно,
и я отвечал им по дерзости так,
порой вызывая, как драки, бессмысленный
смех:
«Да ни за кого-то! За всех!»
Тогда меня били и те и другие,
порой применяя кастеты и гири,
раскачиваемые на ремешках.

И приговаривали: «Зазнавала!»
Наверно, чтоб мамка меня узнавала,
меня оставляли в сплошных синяках.
Конечно, порою давал я и сдачи,
но все-таки в этом свобода удачи,
но все-таки это мой высший успех,
хоть били – аж шла кровавая рвота,
за то, что я был не за их «кого-то»,
но все-таки только за всех.
Я враг потасовок и подтасовок,
и всех, подменяющих дружбу тусовок,
и все выяснюшки отверг.
Я в стольких людях души не чаю,
но из человечества исключаю
любителей войн, и любителей гнета,
любую банду, любое болото,
где часто дно – это самый верх.
Уж если драться – за всехное что-то
и не за кого-то –
за всех!

На колесике шпоры ковбойской
цветок, прицепившийся к зубчику,
а когда сам ковбой исполняет стихи,
по Неваде разносится гром.
Ну чего ему надо,
почти голливудскому парню,
везунчику,
почему он бумагу копытит
почти не объезженным диким пером?
Потому что все лучшее в нас –
это дикое и необъезженное,
когда, словно скакун,
может собственный сбросить мотив,
и сидит на коне
за спиною ковбоя поэзия,
в спину груди ввинтив
и руками его обхватив.

Раскаленный песок,
и горят от испарины лошади поры,
и москиты вальсируют в бархатных гротах
ноздрей,
когда пеной с боков лошадиных
ошпарены шпоры
и ковбою так хочется снова стихи почитать
поскорей.
У девчонок из дома веселого смыты сейчас
макияжи,
это слезы, светясь,
по щекам на концерте стекли.
Вот невесты Невады,
застенчиво выставленные не для продажи,
и смертельно хотят за ковбоев,
которые все-таки пишут стихи.