Михаил Яснов - Пылая страстью к Даме. Любовная лирика французских поэтов

Эпоха переполнена деталями, жестами, намеками, поступками, текстами, свидетельствовавшими о возрождении античной традиции и завоеваниях новой чувственности. «Античность, – замечает Делон, – это и культура, и ее видимость… Вежливость становится искусством изящно говорить непристойности, а поэзия подпадает под чары распутства, не используя при этом ни одного грязного словца». Известный филолог Ефим Эткинд, анализируя переводы Батюшкова из Парни, писал о том, что эротические элегии давали переводчику возможность выразить свое мироощущение и свой темперамент, поскольку, несмотря на фривольность сюжетов, в стихах Парни прежде всего были разработаны психологические характеристики и драматические конфликты. А на другом полюсе – столь завораживающие любовные послания Андре Шенье, который, по мнению Осипа Мандельштама, превратил элегию в светское любовное письмо, в котором свободно течет «живая разговорная речь романтически мыслящего и чувствующего человека».

Через «романтику» разума и сердца, которой была наполнена поэзия французского девятнадцатого века («Какой восхитительной эпохой был романтизм, когда такие поэты, как Гюго, Ламартин, Беранже, по-настоящему выражали в своих стихах чувства и душу нации!» – писал впоследствии «либертин» Аполлинер), мы довольно скоро приходим к другому поэтическому явлению, – к поэтике «проклятых» поэтов, и шире – ко всей атмосфере «конца века» и «прекрасной эпохи», к тому декадансу, что удивительным образом рифмуется и с сегодняшним нашим мироощущением, когда закат традиционной европейской культуры дает о себе знать с не меньшей трагической определенностью, чем столетие назад. И прежде всего – в любовной лирике.

Эта эпоха, прочно связанная с именами Верлена и Рембо, Малларме и Корбьера, Роллина и Лафорга, стала символом конца века, его сутью и выражением. С легкой руки Бодлера иронический сплин и меланхолическая самоиздевка превратились в литературную оппозицию той эпидемии скуки, которая поразила французское общество и породила непосредственное чувство разочарования и упадка. Любовные стихи становились скрупулезными исследователями сердечной смуты и хандры и, словно зеркала, множили фантазии и фантомы, доводя до трагедийных высот болезненные впечатления и раздумья.

Несколько позже академик А. Кони, человек зоркий и умный, отмечал в рецензии на книгу переводов И. Тхоржевского из новейшей французской поэзии: «Отличительной чертою произведений современных французских поэтов является печаль и притом по большей части личного характера. Французская душа, которая когда-то стремилась так много сделать для человечества вообще и веру в бессмертие личности восторженно заменила верой в торжество идей, как будто устала и изверилась в самой себе. Кругозор ее сузился, и, несмотря на громкие и красивые фразы о человечестве, вопросы личного счастья стали у французских поэтов на первом плане. В последней же области уже почти нет ни «музы, ласково поющей», ни «музы мести и печали», а лишь мелочный и эгоистический самоанализ».

В свое время эти слова звучали злободневно, Кони дважды с неодобрением подчеркивает слово «личный», – между тем после романтиков «личная» драма поэтов конца века стала подлинным поэтическим откровением, а «мелочный и эгоистический самоанализ» дал образцы блестящей лирики. Под воздействием Бодлера складывался определенный стиль «проклятых», где смешано высокое и низкое, поэтическая терминология, уличный жаргон и арго богемы, традиционность и формальные поиски, ведущие к свободному стиху. При этом весьма существенной оказалась романтическая традиция, но не та, которую позднее Аполлинер назовет «неким отзвуком декоративных красот романтизма», а скорее, по его же словам, та «пытливость», которая побуждает поэта «исследовать любую область, где можно найти для литературы материал, способствующий прославлению жизни, в каких бы формах она ни являлась».

В творчестве самого Аполлинера любовь драматична; это незаживающая рана, это «солнце с перерезанным горлом» – незабываемая метафора мощного лирического чувства. Любовь и смерть появляются почти всегда рука об руку. Здесь намечается та «область двусмысленности», которая так привлекает исследователей и комментаторов творчества Аполлинера и которая так пересекается с его биографией. Всю жизнь Аполлинер писал о своих несложившихся любовях; каждая новая была поводом помянуть прошлую, вновь напомнить об этом «аде» в душе, вырытом своими руками, о коренной, по его мнению, несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все «злосчастие в любви», многократно испытанное самим поэтом.

Эту ноту подхватили многие лирики двадцатого столетия, и все-таки заповеди юношеской морали – смеяться, пить, петь и любить, – даже обогащенные трезвостью и мудростью возраста и опыта, остаются теми «словами-сигналами», по которым узнается и признается любовная лирика. «Я благодарен женщинам, потому что им обязана своим существованием моя поэзия!» – к этому восклицанию Беранже могли бы присоединиться все французские поэты.

Михаил Яснов