Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Расходятся клочья тумана,
шасси приминает траву.
Летит самолёт из Пхеньяна,
летит самолёт на Москву.

Из облака вынырнул лучик,
сверкнул самоцветом в окне.
А маленький смуглый попутчик
уже улыбается мне.

В пути я его обучаю:
ладошками «ладушки» бью,
и просто тихонько качаю,
и «баюшки-баю» пою.

Лежит он – такой смуглокожий,
рождённый в далёком краю,
и всё-таки очень похожий
на светлую дочку мою!

Чем ближе к Москве, тем быстрее
плывёт самолёт в облаках.
Горячий комочек Кореи
уснул у меня на руках.

Вы мне говорили в Корее,
к моим привыкая словам,
что русское слово «тропинка»
особенно нравится вам.

Бывают большие дороги,
большие слова и дела.
Одна дорогая тропинка
у каждого в жизни была…

Далёко-далёко в Корее
остались не только друзья —
одну дорогую тропинку
в Корее оставила я.

И что бы потом ни случилось,
и сколько бы лет ни прошло, —
на этой хорошей тропинке
по-прежнему будет светло.

Гроза пришла светло и смело!
Но я в грозу ушла одна.
И лишь секунду пожалела,
что я горда, что я сильна.

Нет, он тогда не ошибался:
мы не увидимся вовек.
Но у меня в глазах остался
зелёный цвет далёких рек.

Зачем она – ему ли, мне ли —
такая поздняя гроза?
Зачем ещё позеленели
мои зелёные глаза?..

Лежит земля сырая в самосвале.
Земля в прожилках скрученных корней.
За эту землю
жизни отдавали,
и вот теперь работаем на ней.

Ползут,
летят,
грохочут самосвалы.
Сдается Волга, пенясь и бурля…
Нам в эти дни еще дороже стала
святая
сталинградская земля.

Восемь лет в котловане
и ночи, и дни
не смолкали моторы,
не гасли огни.

Котлован!
Ты в полдня его не обойдёшь.
Если кто-нибудь нужен —
и в день не найдёшь!

Завтра здесь, в котловане,
Заплещет вода.
Оглянись и запомни
его навсегда.

Вот он – наш котлован!
Это – руки в пыли,
это грохот машин
и дыханье земли.

И пускай говорят:
– Не бывает чудес!
Но мы видим сегодня отсюда:
поднимается ГЭС,
Сталинградская ГЭС —
трудовое,
рабочее чудо.

Из-за нее идет сраженье.
Из-за нее ночей не спят.
Но гордо, нежно, с уваженьем
о ней на стройке говорят:

– Пускай и пенится, и рвется,
сопротивляется пока.
Она недаром не сдается:
она ведь русская река!

Непримечательные с виду,
тяжеловесны и тверды,
стоят над Волгой пирамиды,
сомкнув бетонные ряды.

И столько в них суровой силы,
что людям кажется порой:
оставив братские могилы,
они пришли на Гидрострой.

Как будто тот, кто спит под ними,
кто пал за Родину свою,
сейчас не мог не быть с живыми
в одном ряду, в одном строю.

Он вместе с нами! Он не выдаст!
Он сдержит волжскую струю!

Стоят над Волгой пирамиды,
как будто воины в строю.

А ветры нынешние круты,
над Волгой мечутся они…
Постой, товарищ, на минуту,
листовку эту разверни.

От ветра заслони рукою,
темно – придвинь поближе свет.
Ты знаешь, будет и такое:
пройдет и год, и десять лет.

Ни котлована, ни прорана,
и только – ток, горячий ток!
А ты достанешь из кармана
вот этот меленький листок.

– А это что? – вдруг спросит кто-то.
А ты ответишь:
– Это я.
Мои друзья. Моя работа.
И просто – молодость моя!..

Пускай и дождь, и ветры круты —
мы не забудем эти дни!
Постой, товарищ, на минуту,
листовку эту сохрани.

Еще нам было радоваться рано:
конца и края не было делам.
И Волга бесновалась у прорана
и рельсы разрывала пополам.

Ревя, крутила черные воронки
и на дыбы вздымала катера…
А мы стоим не где-нибудь в сторонке,
а тоже там, где страдная пора,

где вьется снег, где трудятся до пота,
где нервы проводов напряжены,
где ценится и царствует работа,
и где стихи, пожалуй, не нужны.

Я это все припоминаю снова
и позабыть вовеки не смогу.
Седой старик, монтажник с наплавного,
развел костер на левом берегу.

И крикнул нам немного грубовато,
глаза рукой от дыма заслоня:
– А ну-ка вы, поэты Сталинграда,
погрейтесь-ка у нашего огня!..

Опять гудят машины на откосах,
и рядом Волга рвется на простор.
Трещат куски опалубковых досок,
пылает гидростроевский костер.

Его теплом по праву отогреты,
как равные, сыны одной семьи, —
бетонщики, прорабы и поэты,
хорошие товарищи мои.

И было все – уверенность и сила,
и счастлив труд, и молодость остра!
И если я кого-нибудь любила —
так только их у этого костра.

Я это все припоминаю снова
и позабыть вовеки не смогу…
Спасибо вам, монтажник с наплавного,
за тот костер на левом берегу!

Как самая высокая награда
теперь хранится в сердце у меня:
– А ну-ка вы, поэты Сталинграда,
погрейтесь-ка у нашего огня!..

Проходит все. Пройдет и горе.
Отплачет мать. Уйдут друзья.
Но есть под Сталинградом море —
живая молодость твоя.

Оно отныне – и навеки!
Оно несет за валом вал!
Оно поет о человеке,
который море создавал.

О том, который жил в палатке,
терпел и стужу, и жару,
ходил в бураны по канатке,
как по персидскому ковру;

он останавливает реки
и просто водит самосвал…
Писала ты о человеке,
который море создавал.

Я это море тоже знаю.
И в этом море есть одна —
зеленоглазая, степная,
твоя – Наташина волна.

Над ней, крича, летают чайки,
в нее с прибрежной высоты
весной глядят неумирайки —
степные чистые цветы.

Оно горит упрямым светом —
твое окно в моей судьбе.
И я могу признаться в этом:
да, я завидую тебе.

Тому, что ты вот так загружен,
что день не кончен трудовой,
что ты и ночью людям нужен,
как нужен врач и часовой.