Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

И все сильнее эта зависть,
и глубоки ее следы.
Она – как маленькая завязь,
и, значит, в будущем – плоды.

Вот и поезд. Вспыхнул ярким светом,
обогнул знакомый поворот.
Заслоню спасительным букетом
горько улыбающийся рот.

Ты ведь тоже спрячешься в букете.
Ведь, глаза цветами заслоня,
легче сделать вид, что не заметил
ничего, что мучает меня.

Это счастье – встретить на вокзале.
Только счастья нет у нас опять:
раз тебя другие провожали,
что за счастье мне тебя встречать?

Всегда – встречая, провожая —
и ты был прав, и я права.
А возле нас жила чужая,
на все способная молва.

Бывало так: беда случалась.
Работа вдруг не получалась.
Молва всегда бывала там —
самозабвенно возмущалась
и шла за нами по пятам.

Бывало горько. Я молчала.
Молва вздыхала и ворчала
вокруг молчанья моего:
«Она глупа – она прощает…»
«Она умна – не замечает…»
Я все на свете замечала
и не прощала ничего.

А мы все вместе! Век ли, миг ли,
или пятнадцать лет подряд!

– Что ж, им легко – они привыкли! —
о нас с тобою говорят.
А мы молчим и знаем оба —
какого стоило труда,
чтобы вот так:
любовь до гроба,
а не привычка навсегда.

Не вспомню бед, обид и вин.
Упрек не повторю.
Сухих и, значит, легких вин
тебе не подарю.

Пусть ночь пройдет. И сто пройдет.
И где ты – все равно.
Тебя все ждет, тебя все ждет
она – мое вино.

Она – не для того, кто слаб,
она – крепка, чиста.
Горька, как слезы русских баб,
как их любовь, проста.

Проста, горька и тяжела,
и от нее – больней!
Но – уж какая б ни была,
а ты вернешься к ней.

Тебя прошу не о любви,
а только об одном:
ее ты водкой не зови,
зови моим вином.

А мне – не нужно ничего.
И даже все равно —
чиста ли совесть у того,
кто пьет мое вино.

Не какая роза алая
и не возле синих вод —
так себе, травинка малая,
в большом лугу живет.

Всех нарядов у травиночки —
сама как бирюза
да сверкучая росиночка —
горючая слеза.

А соседи у травиночки —
полынь да молочай.
Все бывало у травиночки:
и радость, и печаль.

Шелестели травы разные
вокруг своей сестры:
– Есть на свете звезды ясные,
зарницы да костры!..

Но упрямая травиночка
думала свое:
пусть никто, а только солнышко
посмотрит на нее.

Проходило мимо солнышко —
на север и на юг.
Но не плакала травиночка,
а пела на весь луг!

…Я была бы той травиночкой
на шелковом лугу.
Только я сегодня вечером
не плакать не могу.

Далеки дороги Родины!
Широк зеленый луг!
И уходит мое солнышко
на север и на юг.

Но мне бывает в тягость дружба,
когда порой услышу я,
что я жила не так, как нужно, —
мне говорят мои друзья.

Что мало песен написала,
что не боролась, а ждала,
что не жила, а угасала,
что не горела, а жила.

Что я сама себя сгубила,
сама себя не сберегла…
А я жила – тебя любила!
А я – счастливая жила!

Я не хочу начать сначала,
ни изменить, ни повторить!
И разве это так уж мало:
все время ждать,
всю жизнь любить?

Она всех книг моих сильней
и людям, стало быть, нужней
моих стихов, моих поэм,
ещё не читана никем.

Пусть знаю только я одна,
как трудно пишется она,
и сколько вложено в неё.
Но в ней – бессмертие моё.

У этой книжки сто дорог,
и километры светлых строк,
и человечные слова,
и бесконечные права!

Я эту книжку не пишу —
я на руках ее ношу,
над ней пою, над ней молчу,
её молчать и петь учу.

Но не молчит она – поёт!
И мне работать не даёт.
Она болит – опять терпи.
Она зовёт – опять не спи!

Опять не спать до петухов!
Опять – увы! – не до стихов:
всю ночь кричит сынишка —
моя живая книжка.

Баю-баюшки-баю…
Песню старую пою.
Песню долгую пою —
баю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…
Час пою, два пою.
Дочку милую мою
баю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…
День пою, ночь пою!
Дочку милую мою
баю-баюшки-баю…

Час пою, два пою.
День пою, ночь пою!
Дочка – баюшки-баю…
А мама выспится в раю.

Середина двадцатого века…
Над землею – весенний наряд…
Я люблю тебя, как человека,
праздник мой —
город мой, Волгоград!

Я люблю
твоих улиц кипенье людское.
По которой из них ни пройди,
на любую взгляни —
и увидишь такое,
от чего замирает в груди!

Как ты вырос, дома и сады поднимая,
как ты строил этаж к этажу,
как светлели твои Первомаи,
хочешь, нынче тебе расскажу?

А они у тебя и такие бывали —
в затемнённые трудные дни:
ни садов, ни домов,
и над тенью развалин
только майских салютов огни.

Пролетают года,
и рубцуются раны.
Новый май, новый свет над тобой:
всё подъёмные краны,
подъёмные краны
в первомайской ночи голубой.

Там, где краны
сверкали огнями высоко,
где строители шли на леса, —
мирный свет волгоградских
распахнутых окон
далеко над землей разлился.

Город наш,
ты – живое дитя человека.
Ты – наш сын,
наш товарищ,
наш брат.
Здравствуй,
май середины двадцатого века!
С Первомаем тебя,
Волгоград!

Я здесь бывала. Всё мне здесь знакомо.
И всё же через грохот заводской
меня ведёт товарищ из завкома
и откровенно сетует с тоской:

– Вот, вроде бы, и вы не виноваты,
и мы, опять же, тоже ни при чем.
Людей, конечно, будет маловато:
стихи! Не понимают нипочём!..

Завод гудел. Дышал единым духом.
Вздымались трубы в огненной пыли.
А он всё шёл и всё бубнил над ухом,
что «люди до стихов не доросли»,

что «молодёжь и в клубе-то нечасто»,
что «ей бы лишь плевать бы в потолок»…
Мы наконец приходим на участок
и смотрим: полон красный уголок!