Александр Алейник - Апология

Я в городе пожарных лестниц,
горящих букв витрин, экранов,
полураздетых, сумрачных прелестниц,
шестнадцатиметровыми ногами
перебирающими в розоватом нимбе
над полчищами каменных стаканов,
воздвигнувшихся на гранитной рыбе,
захватанных распухшими руками
из неба в пестрой вермишели трубок,
горячечно пылающих ночами,
зовущих на покупку и поступок
светящейся субстанцией печали.

Шустрят огни, переливаясь в пене
сверкучих мыл, лосьонов и одежды,
витающие над толпой виденья
удачи, вожделения, надежды.
Под этим освещеньем Валтасара
стремится кровь раз семьдесят в минуту,
придти домой, зажечь огарок,
пролить в тетрадь чернильную цикуту.
Не побежишь в букеты фейерверка —
когда подумаешь: как жизнь мелькает,
а календарь чугунною шиберкой,
гремит и синим полымем сгорает.

Чем бы ты ни овладела, все одно, душа,
ты потом пускаешь в дело тихо, не спеша.
Все на песенки помелешь, милые другим.
Хорошо ли тебе в теле? вывертам твоим?

Я ведь слабая преграда, знаешь, что ленюсь
говорить тебе «не надо», понимаю грусть.
Что ж, кропай покуда вирши, бормочи свое:
пальцы гнутся… ручка пишет… милое житье…

Красивая девушка «звонит» и глупости мне говорит,
сосулька по жести долдонит, на мартовском солнце горит,
и я, запустивший бородку, стишки сочиняющий хлюст,
смотрю на сосульку-сиротку — кузину сверкающих люстр.

Мне нравится легкая тема ветвей за ослепшим стеклом —
цветенья и шелеста схема, согретая хилым теплом.
Уже ветерок нагловатый землицей сырою пропах —
сплошной животворной усладой у первой травы на губах.

Вот цветочек, никнущий в вазе,
наверно жалеет, что вышел в князи
из грязи.
Вот ворбейчик на солнце шалеет
в золотом желе и
клее.
Ветер порывами —
Цветаева воздуха рыпается
рыбой.

Приятный денек триннадцатое марта,
с крыш улетают спиральки пара
в Урарту.
Мы ли во времени? оно ли в нас?
Ботинок впечатывается в наст,
а нога не видна…

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.

А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…

Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора…
Его с землёй дня через два сровняют,
пустырь же, что остался от него,
украсит травяной ковёр.

В чистом поле растёт не что селянин посеял,
в небе летит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, так Варавва очаровывает Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени — а плодят уродов.
Странно, что Землю ещё населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, —
перед каждым словом щёлкает «если»,
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.

Я — последний человек тысячелетия —
некая расплывчатая веха —
не за что любить его — жалеть его,
этого, на сломе, человека.

Жизнь подробная до позвоночника раздроблена,
потому что на словах была загадана,
выстроенных точно взводик доблестный,
спотыкающийся через ногу за ногу.

Молодца ей дайте — барабанщика,
пусть размеренней да резче садит,
зенками уcерднее таращится —
вздрагивает бравыми усами.

Позади пыль серая, как облако,
впереди — лужок зеленый с клевером,
а дорога желтая да долгая
поднимается неслышно к небу…

Молодое вино… с ним продвинься еще на восток,
там для глупого сердца облюбован нестойкий шесток,
петушком-петушком пьяный мальчик бежит по Москве
и лебедушки белыя крыльями бьют в рукаве.

Майский дождик идет по гвоздочку, по пестику вкось —
ускользающий, слишком застенчивый гость,
и как звали не вспомнишь, но с кем-то тогда приходил,
кто траву шевелил и раскачивал в небе сады.

Некто в белых джинах на углу ВТО и Тверской,
молодая весна с непомерной тоской молодой,
и красивые люди, в намокающих тканях, гуськом
сквозь летящие капли проходят висок за виском.

Я влачу свою жизнь одеяньем бесцветным, истертым, —
отделили с чужого плеча,
даже честного слова не взяв, назначили место и время, —
Ничего-ничего, — говорили, — все на свете не первого сорта,
все же мир тебе теплую руку подсовывал в темень под темя,

и берег тебя долго — по черную челку, по седые вихры в эфир пеленая,
вспомни синее море, счастливец, и зеленую муть океана,
и как птицы, предчувствуя тьму, стояли на небе
крылатым, густым заклинаньем,
оперенье сжигая на карминовом, меркнущем шаре —
на остывающем жаре стеклянном.

Где же тот стеклодув, надувающий потные, красные щеки,
взвивающий пламя лиловой разрухой?
Суше стала вода, каменистей земля, да и воздух черствеет и тает.
Ясный свет, отбегая от глаз, уходя через правую руку, —
превращается в букву — шелестит,
загибающимися в пепел, исписанными листами.

Два баритона и сопрано
сопровождают неустанно
огней и мрака нарастанье
гармоний сладостным рыданьем