Александр Алейник - Апология

Кого там хоронят в гуденьи органа и пении детского хора,
под горное эхо, под куполом гулким,
под каменным небом собора?

В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,
ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,
ударился воздух в подсолнух гранёный — в подсолнух…

Разбухшая месса заполнила строгое мессиво сводов крестовых,
и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,
терялся, толпы не расстрогав.

Запаянный гроб, атрибуты скорбей,
святых изукрашенных тихая свита,
ногами вперёд — вперёд ногами отплывают по курсу из вида.

Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили
живые несчитанно серые крылья.
Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.

И никли слова перед этой громадой,
хлестнувшей в закрытые двери прибоем,
забравшей его во мглу без возврата…

…собор отзывается воем…

Он ушёл налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке крестик с чётками — чьё-то раденье,

в пиджаке у него на листочке чужая молитва —
всё хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;

а очки он не взял, что покажут ему — то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,

даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы,
безотывно на смерть из красивой заморской гробницы.

Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.
Мне действуют на нервы мотоциклы
и, иногда, слова на языке, который я пока не понимаю.
Но я уверен в том, что говорят
здесь как везде: о пустяках пустое,
и сами это знают. Посмотри
как суетно они спешат
сказать друг другу что-то. Эта спешка
не скорость выдаёт прозрений,
а глупость их, что требует поддержки
самой себя в огласке голосов.
Но может быть они спешат,
своей печали заглушить сурдину —
острожный голос в собственной душе,
что никогда не выйдет на свободу.
Здесь множество каменотёсов. Камни
всего в империи ценней,
хотя их много, лишь песка здесь больше.
Я наблюдаю тысячи машин
всё время их везущих к Башне.
«Всё время» значит здесь «всё время»:
сейчас и тыщи лет назад,
меняются лишь средства перевозки.
Здесь миллионы пристальных солдат,
следящих за передвиженьем камня,
за тем, чтобы его потоки
не оскудели, не остановились,
чтоб двигались, как должно им, по плану,
чтоб камни не разбились друг о друга
не запрудили каменных дорог.
Повсюду вьётся каменная пыль
и покрывает лица и предметы
налётом серым, как бы ставя знак,
знак общий равенства всему и всем пред камнем.
Я понимаю, что мои слова
неясно отражают наблюденья,
я уточню: пред камнем как основой
и матерьялом возведенья Башни,
здесь все беспрекословно служат ей
как цели и как смыслу бытия,
как оправданью каждого рожденья.
Когда её построят, через Башню
на небо мы взберёмся и увидим
его в алмазах, посредине — Бога,
и он ответит нам за все мученья,
по крайней мере, так я понял
из выражений лиц и взмахов рук,
ему грозящих. Каменные стеллы
изображают ясно: он смущён,
напуган, жалок и противен.
Я думаю, об этом говорят
глашатаи, солдаты, стража,
десятники и сотники, когда
ко ртам подносят рупора и повторяют
одни и те же непонятные слова.
Зачем его увидим? Что с ним будем делать?
Ему не оправдаться перед нами
за каждую загубленную жизнь,
вмурованную в построенье Башни.
Наверное его заставят строить Башню.
Наш повелитель знает, как заставить
кого угодно делать что угодно.
Есть способы, но страшно говорить
о них, или вообразить их примененье.
В вечерних, утренних, дневных известьях
нам сообщают состоянье Башни:
насколько выше поднялась она
и сколько именно мы уложили блоков,
какой по счёту ярус возвели
и кто сегодня ближе нас всех к небу.
У дикторов здесь голоса из камня,
за их плечами — каменный чертёж:
врезающийся в небо конус.

В таких делах победа — в прилежаньи…

Все небо белыми краями
звенит, исхожено моим
беспутным зреньем, с лунным камнем
меж звезд светящихся могил.

Там гамлетовский собеседник —
отрытый череп шутника,
лопатой выкинутый в сплетни
о том, кто был наверняка,

чему свидетельство вот эти
воронки глаз, нора ноздрей —
ходы прорытые по смерти
живым движением корней,

дождем, червями… рот оскален,
глумится над своей судьбой:
продрейфовать под парусами
висков по вечности самой.

Тиранит небо полнолунье,
алмазами блистает наст
и вещий ветер ровно дует,
не слишком огорчая нас.

Все волновало нежный ум, отщипывавший понемножку
от грозди виноградной шум — звездой мерцающую крошку,
зелененькую… плоть стихов жестка была и кисловата,
а мне-то думалось: готов служенью муз я, и услада
сближенья звуков и вещей в слияние, блаженство, в прелесть
скрепленных рифмами речей уже в душе моей пригрелись.

Всему виною «Беломор» и кофе черный с Пастернаком,
гормонов пылких перебор, производимый зодиаком,
таращившимся из окна на сгорбленного над тетрадкой
певца… и девочка одна, чей рот невыносимой складкой,
вздыхая рядом, посылал флюидов бешеные сонмы,
я ж — горделиво наблюдал томление ее и формы.

Так начинаются стихи. Откуда? кто их насылает?
неведомо… но вдруг с руки строка, как козочка, сбегает,
копытцами топча лужок линованый, черня бумагу,
и ты, мой маленький дружок, к второй испытывая тягу,
туда ж пускаешь попастись ее пугливую подружку…
насторожиться б, крикнуть «брысь!» опомниться… ан что-то кружит
уже перо: толчки, рывки, колдобины и зависанье,
и напряженное тоски в бумагу в буквах бормотанье.

Там щиплет нежную траву клюв грифельный — пускает стрелы
лук Аполлона, ясный звук вдруг входит в почерка пробелы
и ищет эха, новых слов, а те, — компании желая, —
так приобщают слух и кровь к досугам сладостным, марая
уже не, собственно, блокнот, в котором ночь за ночью тонет,
и ты — уже в длиннотах нот, а жизнь сама к стихам в наклоне.

Бегите причитаний муз! стремите, уши затыкая,
в иной какой-нибудь союз порывы юные, тикая
от сих опасных пропастей в мир прозаический, да ясный,
душемутительных страстей не станьте жертвой громогласной,
как я в те дни, не уцелев, и сунувшись по брови в давку
неясных смыслов, персть воздев с пером, стишков щипавшим травку,
и уклонившись страстных дев, меня, вострепетав, алкавших…