Александр Алейник - Абрис

День начинался криком «Молоко!» —
По потолку пластались перья света,
К ним отрываться было нелегко,
Он занят сном, гуляет где-то,
А «где-то» было очень далеко,
Но птички шумно вспархивали с веток,
Звенящий день был неостановим,
Он рвался в дом через оконных сеток
Квадратики и был неотразим,
И мальчик вдруг соединился с ним —
Услышал барж утробную беседу, —
А те бухтели языком своим
Над головами рыб в разгаре лета,
Чей ход в воде немой неуследим.

День? Третье сентября, а год не помню,
Нет, погодите: кончилась война,
Горийский царь ( о, господи! ) не помер,
А в Горьком солнце жгло окна
Убранство, листики, и поверх
Желтела госпитальная стена.
Лежала мама, я лежал,
Свет солнца золотого освещал
Весь мир; меня учли и сразу
Приставили с рожденья фразу:
«Еврей», и надо мной взошла
Звезда еврейская в упрёке,
Что было худшее из всех начал:
Но год прошёл, пошли по свету сроки.

Река Ока была недалеко
От нашего семейного жилища —
Квартал один с домишками, легко
Пройти и встретить бережища —
Не берега, а даль реки
С её высокими холмами, —
Церковки мелкие с буграми
Рощ и дорог, что вопреки
Веленью дали вились к небу,
Дробились мелко в небесах,
Не ведая, что значит страх
Свалиться в воду на потребу
Рыбёшкам, ракам вроде хлеба
И обрести покой в веках.

Родители мои и бабка с дедом,
Брат старше на пять лет меня,
На улице, где дом стоял победно —
О, господи, ведь вам неведом
Тот угол, где вершилась жизнь моя.
Я, грань оттуда отслоя,
Представлю вам роман. Однажды
Явился мне он без прикрас,
Я вспомнил детство, юность; жажды
Бразды я чувствую сейчас.
Томленья горькое веленье
Подвигло на полночный труд
Представить вам в одно мгновенье
Всю жизнь, рассказанную тут.

Начнём же с деда: мой лучший дед,
Был праведным еврейским человеком.
Рождён в Одессе. Был как Ганимед
Прекрасен, юн и сбит абреком
На улице. Что за напасть?
А свадьба на носу. Упасть
Под лошадь, ирод правил,
Пришёл домой, к лицу кусочки льда.
Печально это, дамы, господа,
Нехорошо и против правил.
Женились. Девять месяцев прошло.
Младенец. Напился подчистую.
Я, впрочем, вовсе не рискую
Вменять в вину. А время шло.

Мой дед был коллекционер
Брегетов на цепочке и колечек
Из золота. Я, пионер,
Увидел вечером меж свечек
Его в субботу. Он сидел,
Пред ним часы различных марок.
Он весь лицом порозовел,
Роскошный получив подарок.
Я подошёл. Он посмотрел
В мои глаза, вздохнул и тихо:
– Что, Саша, нравится? – Я сел:
– Ага, – сказал. Глядел, как лихо
Вращается секундомер,
Не зная времени химер.

Часы я эти увидал
У дорогого братца позже.
А братец крупно досаждал
Всё детство. Помоги мне, Боже,
Не впасть по горло в эту грязь,
В воспоминания о брате —
Горчайшая на свете связь,
Как голос с блеяньем в сонате.
Всему свой час, всему свой срок,
Не будем дальше предаваться
Ему, скорей, скорей, дружок,
Не стоит вспоминать о братце.
Ну, бог с ним. Хватит. Ты один
Свой друг, и царь, и господин.

Вернёмся к деду. Он был в ссылке
В тридцать восьмом. На полтора
Недолгих года. В пересылке
Стриг волосы. Приехал, и гора
Работы навалилась – на трамвае
(В войну не взяли на войну);
Он был раввином, ходатаем
За всех, кто чувствовал вину.
Суббота. Свечи. Дед в моленьях.
Я рядом. Бабушка сидит.
Я близко, обок, на коленях
У бабушки. Она глядит
В святую голубую книгу,
В которой вечность ровня мигу.

Трамвай. Что ближе, чем трамвай?
Садишься – и большая ручка.
Ты видишь скромный каравай
Домов, ты в небе видишь тучку.
Вот объявляют. Ты стоишь.
Ты слышишь: «Двери закрываются».
Мост и река, а ты искришь,
На повороте улицы срываются.
Вода-вода, мост впереди.
Лишь небосклон туманный над тобою.
Вперёд гляди – ты посреди,
А с улицы шумящею толпою
В трамвай залазит публика: народ.
Поехали! Резвее ход.

Дед с бабушкой переселились в Горький.
Давно. История сама
Покажется кому-то горькой.
Не мне. Тут надо бы ума,
Воображения прибавить.
Я в этом не большой мастак.
Ума довольно, надо сбавить.
Воображенья? Будет так,
Как захочу в моём романе.
Довольно мне искать щедрот
От случая, в моём чулане
Довольно маленьких хлопот.
Роман безадресно стрекочет,
Воркует, дыбится, лопочет.

Вернёмся к бабушке от деда.
Тульчин. Одесса, а потом —
Любовь, и помнит Андромеда,
Что послужило ей плотом.
Ему в огромном океане
Чтоб её только увидать.
Увиделись: там всё в тумане,
Но это в прошлое езда.
Она была умна, красива.
Он был собою так хорош,
Что ей понравился, смешливой.
Не наше дело. Всех святош
Не утолишь. Любовь до гроба
Несла, монаршая особа.

Куда несла? Кто ведает об этом?
Жизнь продолжалась. В первую весну,
Когда неясным силуэтом
Предстало будущее. Сну
Немое очертание прилично.
Неясно только, как брести
По жизни. Выглядеть публично.
Любовь по сердцу пронести,
Не расплескав её вслепую…
Да что я это говорю?
Забудем. Я сейчас гриппую,
Болтаю, кхе-кхе-кхе , мирю
Соображенья наудачу,
О прошлом с будущим судачу.

Тринадцать – лучшее число.
Давно заметил его пользу:
Оно в меня уже вросло,
И принимать не нужно позу,
Мне страшно.
Что, если со мной
Беда какая приключится?
А это я тому виной.
Тринадцать – чёрная землица
Не хуже, чем другой земли
Благословенье. Всё от Бога.
Пока в неё не замели,
Пока не чувствуешь ожога
От шага – знает синагога.
Живи и свет её внемли.

Роман, куда ты! Эй! Ау!
Услышал. Здесь он. По порядку
Пойдём за ним. Зову, зову.
Нечёсаный. Поправлю прядку.
Ночь. За окном метель.
Разглядываю потолок: ужасный.
Я встал! А подо мной постель.
Часы стучат. Мой дом безгласный.
Ковёр. Старушка на стене
С корзинкой, а вокруг деревья.
Идёт куда-то. Так бы мне.
Не получается. О, древний
Метели гогот за окном
Переполняет спящий дом.

Я вижу лампочку. Я вижу
Лицо отца передо мной
И маму, и немного ближе —
Простынка вздыбилась волной.
Под ней рука отцова лезет
Ко мне… Смеюсь, и папа ржёт.
Ещё разочек. Мне прелестно.
Он снова через миг начнёт.
Я в ожидании счастливом.
Я жду. Он медлит. А судьба
Всё также медленным приливом,
Как каждодневная пальба,
Грохочет скучно, суетливо.
Стук сердца. Рвётся колотьба.