Александр Алейник - Абрис

Служить родной стране геройски
Готовы сразу и всегда.
Смерть обращается по-свойски:
– Давай, братан, иди сюда.
Мне мама рассказала байку
Про дядю Зелика. Он банку
После похода вглубь, в моря,
Принял на грудь и выпил зря,
Поскольку вечером абзац:
Приехал Кац (он композитор),
А Зелик в зале. Он пюпитр —
На фортепьяно. Объявляют: – Кац! —
И Зелик поднимается на сцену:
Фамилия! Порадуй Мельпомену.

Он спел. Схватил аплодисмент.
Раскланялся и удалился.
Кац с Кацем, пережив момент,
Сдружились. Зелик всё хвалился
В столицу, собираясь в путь,
Он брал для друга что-нибудь.
В Москве они вдвоём ходили,
Что было правильно, дружили.
Ах, Зелик, скромная душа,
«Куда, куда ты удалился»,
Я сам с тобою подружился,
Ан, нет тебя. Нехороша
Традиция поцеловать,
Потом в могилу провожать.

Весь зал давно уже в могиле,
И на тебе, вот поворот,
В моря ходили, дружно жили,
Когда б не этот мерзкий род
Событий жизни беспредельной,
От вахты в море корабельной
Гуртом переходить в тот мир,
Где глохнет всяческий эфир,
Где нет надежды, где судьбина
Готовит вам на всех беду:
– Голубчики, вы все в аду.
Довольно жить, довольно сплина.
– Эй, мичман. Помнишь свой зарок?
О, горький, океанский рок.

Жена покойная была
Добрейшей тётей. Я, ребёнком,
Доныне помню, как дала
Большую грудь, и я, мальчонка,
Припал к стакану молока.
Пронзило вкусом. Жаль, курка
Не подвернулось. Пил… другое…
Я кончил бы тогда с собою,
Но всё прошло. Подташнивало. Вкус
Был странен, нов, необычайно жирен,
Настолько был горяч, эфирен,
Что мне напоминал, по правде, дуст.
Давным-давно прошедшие дела.
Пойдём же дальше. Крепче удила.

Сын пары стал молочным братом
Моим, помладше, чем был я,
Красивым, умным, неженатым.
Был парень-гвоздь. Погиб. Семья
Так сгинула. Из дней ушедших,
Неправильных, быть может, грешных,
Ушла в далёкие края.
Волнует сердце. Буду я
Всё вспоминать её и Женьку,
Погибшего из-за того,
Что обувь в городе его
Сулила и тащила деньги
Для тех, кто правит всем подряд, —
Стрельнул разок, и не скулят.

У бабушки коса до пола.
Такая длинная коса,
Что бабушка могла бы долго
Носить святые образа.
Но если б бабушка хотела.
Не хочет. А наверно, дело
Не в том, что хочет или нет,
А в том, что Бог, семья, обет.
Всё против, что коса большая,
Особенная у неё.
Нашли бы лучшее житьё,
Те образа, прообраз рая,
Пусть радуют святых людей.
Что значит слово: перст? Елей?

Пожарником иль водолазом?
Я задавал вопрос себе
Насущный. Если в воду сразу,
Проплыть по этой глубине,
Как в воздухе, и строго прямо.
А может, лётчиком? Упрямо
Идти по курсу, чуткий руль
Вращать, чтобы избегнуть пуль.
Пожарником – другое дело:
Звонок, тревога, рёв, огонь.
Ты тушишь пламя, и разгон.
Ты девочку спасёшь, смелый…
Какой из этого сюрприз?
Медаль на грудь, цветы и приз.

А если девочка влюбилась
В тебя? Возникнул перескок
С вопроса на вопрос; стремилась
К тебе, любимому; итог —
Любовь великая до гроба,
Влюбились, полагаем, оба,
И, завершив свой скромный путь,
В могилу ляжем. Как-нибудь
Нас отпоют, потом поплачут,
И скажут: мы любили вас.
Зароют в землю, и про нас
Другим каким-нибудь расскажут,
Что мы стремились с детских лет…
– Эй! Саша! Живо на обед!

Я горько плакал у окошка.
Пришла беда в наш тихий дом.
Ах, дядя Шура. Бог поможет
Вернуть тебя и мать с отцом.
Они уехали. Машина
Их увезла, а я, мужчина,
Стою, и слёзы потекут,
Когда в машину не берут.
Ах, горькая моя судьбина,
Стою, а слёзы кап-кап-кап,
Нет. Прекратились. Эскулап
Сказал бы: – Господи, причина
Реветь белугой, ай-яй-яй. —
Не плачу. – Дед, в футбол, давай?

Катались с папой по реке,
Замёрзло всё и мы на лыжах,
И братик с нами шёл; в виске,
В ушах свистело, шли поближе
Мы к центру речки. Ветер жёг,
Я отставал, так, на чуток,
А варежки наш бег спасали.
Домой пришли. Мы чай глотали
Помногу, пить хотелось нам,
А чай был сладкий и прекрасный.
Я грыз баранку, был весь красный
От бега, оттого, что бам
Часы пробили громко нам,
Что день давно уже погас.
– Пора в постельку. Тихий час.

Вода тогда меня пугала,
Я просто плавать не умел.
На пляже горьковском я мало
В воде плескался. Я сидел
Под пляжными грибами с мамой.
Она читала с тою самой
Улыбкой книгу. Я глядел
На берег тот, где, кроме дел
Моих неспешных, два оленя
Стояли, чутко приподняв
Рога свои, моя родня,
В моей фамилии Алейник
Твердила мне, что я в долгу
С оленями на берегу.

Не спится. Ночь. Гроза над домом
Моим, и молнии в окне
Вдруг делают всё незнакомым
И на мгновенье новым мне.
Гремят над улицей раскаты,
Вдруг бухает, и дождь мохнатый
Разгуливает и льётся с крыш,
Из неба бродит в окнах, рыж
От света фонарей неспящих…
Их свет в ночи ни для кого,
А лишь для зренья моего.
Они всё делают из статуй
Домов и улицы пустой…
Да нет, она в ночи со мной.

Мы с папой едем на Ошару,
На улицу, где папа рос.
Трамвай. Тепло. Кондуктор старый
Клюёт лицом и спит… Всерьёз
Я этот день воспринимаю,
В окно гляжу и размышляю
О том, как папа, взяв меня,
Передаёт при свете дня
Сегодняшнего эстафету
Своих далёких детских дней…
Пусть позаботится о ней
Сын и подхватит по завету
Уверенность прожитых лет…
Уйду спокойно – мой обет.

Мы по Ошаре к дедушке идём
По улице такой старинной,
Что папу понимаю; дом,
Звонок, и мы в гостиной.
Берёзки три стоят гуртом,
Смотрю на площадь под окном,
И голуби влетают в небо.
Давно у дедушки я не был.
А новый дедушка не тот,
Что раньше был описан мною:
Массивен, жаден, я не скрою,
Что не люблю его. Щедрот
Не видел от него ни разу,
Ну, бог с ним, с дедом, мы за разум!

По пятницам ходил я в баню,
Здесь сто шагов, и повернуть
Налево, прямо и… В тумане
В помывочной. Сквозь пелену
Стоит передо мною боком
Учительница. Я наскоком
Ей «Здрасьте!» скромно произнёс,
Она за шайку, и курьёз
Назавтра в школе сорок девять,
Куда меня перевели,
Из бани женской удалил
Меня, безвинного, с пригрева,
Которое давала мне
Помывочная, и всей родне.