Александр Алейник - Абрис

Закрылся садик. Всё ломали.
Район пошёл под полный снос.
Я с мамой еду. Вам едва ли
Менять когда то привелось
Ваш садик на какой-то новый.
Ну что ж, попробовать готовы,
Быть может, лучше будет там.
Трамвай. Окно. В трамвае гам.
Мы с мамой сходим в новом мире,
Идём по улице чужой,
Приходим. Воспитатель злой.
Я остаюсь, и сразу гиря
Придавливает всё во мне
И жмёт отчаянье извне.

Я выбежал назло ветрам.
Куда идти – не представляю.
Стояло лето. Конечно, хам,
По улице я прошагаю.
Вдруг вижу, далеко трамвай.
Вхожу, сажусь. Ну, погоняй.
Трамвай поехал за квартал
В ту сторону, что я желал.
Я на конечной остановке
Пошёл по улице пустой,
Меня доставила домой.
Вот дверь. – Ах, Саша? – перековки
Не требовалось. Вернулся в дом,
С которым я давно знаком.

Я помню первое волненье
От девочки, моей сестры
Двоюродной. Мы на мгновенье
Обнялись, после всей игры
Лежали на диване тихо,
Шумели гости (праздник), лихо
Кричали в комнате: – Зажгись! —
А мы тихонько обнялись.
Заснули и блаженно спали
Всю ночь. Видения мои
Шли слой за слоем, и слои
В моём мучении пластались,
Чтоб из меня потом восстать,
Чтоб мог влюбляться и желать.

Я еду на салазках с мамой
По нашей улице домой.
Метель метёт, и снег упрямо
Всё вертится передо мной.
Ветрище дует не на шутку.
То замирает на минутку,
То снова начинает дуть,
То корчит рожи: здесь шагнуть,
Наверное, мечта, морока.
Как мама борется, идёт,
Когда метель в глаза метёт.
Вот дом, добрались до порога.
А дома ждёт горячий чай.
Чаёк волшебный, выручай.

Занятье музыкой со мной
Явилось бесполезным делом,
Хоть слух имелся пребольшой.
Что слух, когда внутри свербело,
Что ремесло не про меня,
Что, публику ко мне маня,
Греховных побуждений мука
Зачтётся тем, чьё правильное ухо
Преклонит на старания мои,
Когда я не готов к мученьям,
И к чёрту все нравоученья,
Когда я создан для… Бои
Велись со мною дома, с мамой,
Но бесполезно: рос упрямым

Я мальчиком. Но всё зазря.
Она взяла меня с собою,
Сама от радости горя,
Что предстоит бой с судьбою
За сына. – Пусть споёт. – Я спел
О Чёрном море. Я замлел,
Когда все люди на меня
Уставились. При свете дня
Такое говорили мне
И маме, что учится надо,
Что мальчик – радость
Доставил нам. Я шёл. Конец
Моей свободе. Мама шла
Домой, схватила удила

Мужчины с женщинами. Что ж,
Пойду на первую проверку
Их выводов. Уважь – умножь
Несчастье мальчика, коверкай,
Коль хочется сей бодрый слог,
Насмарку выброси итог,
Который сразу ясен,
Коварен и опасен.
Я спел неплохо, восхищенье,
И в среду сразу на урок.
Я час промучился. Итог:
Домой, и в пятницу мученье
Назначено мне продлевать.
Я дома стал протестовать.

Протест закончился победой,
Я заболел. А грипп в тот раз
Мне пособил. Я за обедом
Отверг родительский наказ.
Я снова гнал свои права.
Кружилась долго голова
От этой нечисти гриппозной
В температуре монструозной.
Сказал, что я не буду тренькать
На инструменте колдовском.
Пришёл покой в протестный дом.
Тихохонько и помаленьку
Совсем отстали от меня,
А мне милей и всё фигня.

Неправильно я это говорил,
Пришла ко мне сегодня утром
Моя родительница. Был
Неинтересен смысл кому-то.
Не мне. Я расспросил её
Про прошлое житьё-бытьё,
И мама всё и уточнила:
Мой дед, попавший под горнило,
Сидел три года. Красноярск
Был точкой, где сидел наш ссыльный,
В стране позорной и дебильной.
Вернулся в Горький. Было так,
Как моя мама уточнила,
Пойдём за нею, дело было

Всё в бабушке. Пойдём за нею
В давно протекшие года,
Когда войска чрез Пиренеи
Войной ударили сюда.
Она в Америку хотела.
Война велась за переделы
Всей карты мира . Был билет.
И пару захватив штиблет,
Её поклонник, брат далёкий,
Садится на корабль её
И отплывает. Вот житьё,
В котором смысл зарыт глубокий:
Как проживёшь, когда побег
Важней, чем хочет человек.

Они писали письма вплоть
До времени, когда проруха
Ударила в тугую плоть
Времён, а дальше было глухо
Кругом, и стала тишина
Наследницей двойного сна.
Они друг друга потеряли.
Жизнь коротка. Кто спорит. Я ли
Не знаю это. Весь мой сказ
О времени и разных людях,
Которые на терпком блюде
Поставлены на стол для вас.
Глядите же не отрываясь:
Шевелятся, живут, плутают.

На фотографии – жена
Дебелая, чужая тётка.
Муж, дети, дикая страна,
В которой самый воздух соткан
Из расставаний и щедрот
(Откройте шире жадный рот,
И всё достанется). Он только
Писал послания на Волгу.
Сам жил прекрасно. Всё, молчок.
Вступило новенькое время
Разрывов связей с той и с теми,
Кто пулю получил в висок.
Молчание, ты тяжкий груз
Для тех, кто целит в темя уз.

Идёт большая заваруха.
Идёт гражданская война.
Ночь. Погреб. Бухает так глухо,
Как будто в людях есть вина.
Ночь. Плач ребёнка. Бровка
Приподнята. – Стой! Ты жидовка? —
Ответила ему: – Еврейка. —
– Правдивая – он поскакал. Варенье
Подкладывала мне на блюдце.
Я слушал, мальчик удивлённый,
Настолько в бабушку влюблённый,
Что все проклятые сопьются,
Пока мы с бабушкой сидим.
Друг в друга мы глядим, глядим.

У бабушки моей ребята
Пошли как на дрожжах пирог.
Сначала мальчик. Боже, ратуй.
Ан, нет. Он умер. Вот итог.
Потом девчонка, Эстер, чудо.
Ох, заводная, я не буду
Всё пересказывать сейчас.
В пять лет сей ангелок погас.
Пришли профессора, мужчины,
Смотрели, щупали её,
Посовещались – ох, житьё, —
Потом сказали: скарлатина.
Но бабка Мирьям тут как раз:
Не дам малюточку! Приказ

Был выполнен. Девчонки нет в помине.
А бабушке на сердце тяжело.
Один рывок. Ой, Готыню. Богине!
Что говорить, давно прошло.
Погоревали с дедушкой над дочкой.
Жизнь тяжкая как гиря, и короче,
Чем нам хотелось бы её иметь,
Чтоб нам достойно умереть.
Ребёнок третий – наша мама.
Брак. Врач. Дети хоть куда.
Довольно о печалях, господа.
Пора в блаженство, и печаль не дама,
Чтоб перед ней нам делать антраша,
Мы пишем жизнь – ты, право, хороша.

Четвёртый – дорогой мой дядя.
Родился года через два,
В двадцать шестом, я видел на параде
Его в семидесятые. Едва
Могли б его представить: стать мужчина.
Он в кителе морском, красавец, чинно
Стоит, и сразу видно: кавторанг.
Подлодник, к чёрту ранг.
Его давно уж нет на свете,
Жены и сына тоже нет.
Он горький получил билет
В Ракушке под Владивостоком. Эти
Сыны явились умирать
От радиации, пахать,