Александр Алейник - Абрис

Огонь. Прекрасное убранство.
Он разгорается в печи
Без правильного постоянства.
Пылает. Лучше помолчи,
Гляди в него и грейся, думай
О жизни. Видно далеко
От вечера в тоске угрюмой
До мига, где тебе легко.
Дрова в печи – твоя основа.
Жить и на Божий мир смотреть,
И подниматься выше снова,
Когда захочется сгореть.
Уйти из мира, стать щепоткой,
Уж лучше жить , чем быть щекоткой.

На улице жара. Мне три.
На велике по тротуару
Катаюсь… Лучше отопри,
О, память, дверь скорей корсару,
Чтоб слямзился он прямо вниз
От дорогого братца Лёвы.
Лежу в земле и слышу визг.
Девчонки надо мной. Как клёво.
Наверно, думал братец , он
Ма-лю-тка – восемь лет, напомню.
Он очень шустр, востёр, умён.
Денёк отличный. Я наполню
В стакан прозрачной ключевой воды,
Есть смысл у всякой ерунды.

Я плакал: дед услышал плач,
Схватил меня, домой, на ложе.
Йод, бинт, укрыли: – Присобачь. —
Зелёнки? – Нет. Гляди, на коже
Разрыв. Ох, Лёва! С-сукин сын.
Сказал ему: – Гляди за братом.
А он? Умишка на алтын.
О, горе. Мальчик психопатом,
Калекой… Ох, азохен вей. —
Забылось. Время шло, спешило.
Я спал, и пара голубей
Окошко наше тормошило.
О, детства светлая печаль.
Хотел бы в детство? Нет? А жаль.

Пошли страдания мои,
Нос понемногу искривился,
К чему приводят все бои,
Я нынче насморком давился
От сопель. Мамочка моя
(О, Господи, ты не судья) —
Врач, спец по ухо-горло-носу.
Отец – хирург, чья папироса
Как пароходная труба,
Как дым из божьего кадила
С утра до вечера дымила.
Я видел только абрис лба
Отцовского, горчайший дым,
В котором папа представим.

Луна светилась мне в окошко
Фонариком в руке ночной,
У ног моих свернулась кошка,
Спала так сладко, ей самой
Приснилась ночь, средь камышей
С котом охота на мышей.
Ночь, фонарей огни, не спится,
В глаза направленная спица,
Звезда и тонкий луч её
Волнует мальчика. Что дальше?
Летишь по небу в пустоту
И чувствуешь всю остроту
Полёта в космос. О, сигнальщик,
Я здесь! Откликнись мне. Звезду
В протянутой руке я жду.

Так чувствовал в ночной темнице
Себя. Всё спало. Ночь текла.
Когда крутились в колеснице
земной колёса, удила
Сжимало время торопливо,
Шагало быстро, суетливо:
За летом долгая зима,
Весна, и снова кутерьма,
И снова праздник, догонялки,
И крики, шум, и снова гвалт,
И снова к прошлому возврат —
Виват игре! Пятнашки, салки;
Пока домой не позовут,
Я время провожу вот тут.

Мне три. Трава высокая, по пояс.
Шагаю по траве в барак,
Где девочки живут. Я стоя
Оглядываюсь, здесь чужак,
Но – наплевать – шагаю к ложу.
Девчонки спят, а я тревожу
Царевну Лену, так зову
Её одну. Я ей живу.
Она проснулась. Я в постель.
И обнимаю. Как тревожно.
Целую в губы, о, как сложно
Вдвоём лежать вот так; свирель
Волнует дня прикосновенье,
И с потолка над нами пенье.

Смешно? Не правда ли, мой друг.
Ну что ж, посмейся над малюткой.
Я клялся ей в любви – подруг,
Наверно, умиляло. Жутко
Представить мне весёлый смех,
Когда был я смешнее всех.
Любовь тогда явилась мне,
Когда я был на волокне
Своих фантазий, представлений
О ней, прекраснейшей из них,
И называли так: жених,
Без всяческих удешевлений.
Посмейтесь надо мной, друзья,
Смеяться краше меж бытья.

Что краше всех, всего на свете?
Любовь волнует нас всегда,
При коликах иль диабете,
Всё остальное ерунда,
Слов и поступков мешанина,
Любовных писем писанина,
Пошлейших сцен романный бред…
А, впрочем, я не правовед,
Чтоб толковать о том позоре,
Который нас отяготит,
Неважно, рак, холецистит…
Любовь, ты при любом мажоре
Горишь и поднимаешь взор.
Смотри, небесная, в упор.

Но – шутки в сторону. Я рос
Среди земли, воды и неба,
Неподражаемых берёз,
Бросавших вызов ширпотребу.
Катились дни, как ком с горы,
На головы всей детворы,
Гонявшей в беготню и прятки,
Как малые щенки, щенятки.
А вечерами слушал сказки
От деда, бабушка с чайком
Читала, плакала тайком.
Катюши Масловой, бедняжки.
Лев Николаевич Толстой,
Он сложный, глыба, но простой.

Мне пять. Я с мамой в зале.
Ведущий травит анекдот.
Отговорил, молчок в финале.
Я хохочу. Вот оборот!
Тишь, а потом загоготали.
Сосед, майор, заговорил.
Сказал, что очень подковали
Мальца, смеётся, как тротил.
Мне это мама рассказала
Под вечер. Лет и зим прошло…
Рисуй же прошлое, стило,
Чтоб не случилось бы обвала
На то, что я проговорю,
Я помню жизнь, смотрю, курю.

Вся эта городская жизнь,
Дома, машины, толпы граждан,
Звонки трамваев, всё из лжи,
Сплошной муры, и лишь оправдан
Восход светила над землёй,
Бой с ночью, сыгранный Ильёй.
Скорей в деревню на простор,
Манаткам объявляем сбор:
Все майки с прочими носками
Сюда, поближе, в чемодан.
Приказ от папы, балаган,
Всё сыпется не по программе.
Ты в даль туманную впорхни,
Щелчок от брата – от свиньи.

Природа, воля и деревня
Меня сюда и привлекли,
Божественное сотворенье
Из спеси городской, вдали
Большого неба надо мною,
Под атмосферой голубою,
Где видно избы и поля,
Далёкая летит Земля.
Она плывёт в сплошном тумане
Небесным телом в вышине.
А Космос – ты приснился мне,
Чтоб, округлившись в Зурбанане,
Проплыть Землёй. Эй, как живёшь?
Молчишь. Ты так на Господа похож.

Приехали на перевоз.
Село большое. Речка Пьяна
Плескалась близко, не всерьёз.
Текла тихонько, без обмана.
Хозяева кормили нас.
Иконы в комнате и квас.
Часы прокуковали время
Для сна, зевок, и в темя.
Секунды в ряд, одна другую,
Не торопя, не тормоша,
Мгновения прошли, спеша.
Вязь между ними, связь тугую
Вязала роковая нить.
Спи! Время нам не изменить.

С утра подъём. Хирург, отец,
Пошёл работать. Он в больнице
Здоровья преданный истец,
Что не пропустит и крупицы
Из дела роковой судьбы,
Не сдастся просто, без борьбы,
Пока хоть малая надежда
В Него… В разомкнутые вежды.
Больница, где хирурга ждали,
Стояла на крутом холме.
Три этажа. Ни бе ни ме
Не скажешь. Мы, пардон, привстали,
Чтоб только внутрь её войти.
– Входите, дверь не взаперти.

Больница бесконечно рада:
Хирурга ждали там давно.
Пойдёт в деревне той бравада,
А папе явно всё равно,
Где делать, что ему привычно.
Ну, резать – а ему обычно,
Как резал он из года в год,
Зажим и скальпель, в рану ввод.
Больница удивлялась папе,
Он, видно, сразу же мастак,
А резать так он не дурак.
Он капитан. Стоит на трапе,
Он смотрит прямо в темноту,
И скальпель в руки. Я учту.