Александр Алейник - Другое небо

скрипит, и песенку свою
из воздуха, воды и хлеба
вытягивает и — на Юг
идёт окном вагонным небо,
плывёт само сквозь пыль огней
и кроны рощ, поля и крыши,
и тёплые ладони дней
на стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошёл купить
мороженное на вокзале
и просто на землю ступить,
чтобы её мне не качали.
Там тоже жизнь и запах свой:
арбузов, тёплых дынь и яблок,
и у меня над головой
луна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях,
когда придвинулся Воронеж,
стояла ёжиком стерня
и пахла степь сухой ладонью,
и небо млело под щекой
под утро, грея неуклонно,
дымящийся в степи Джанкой
в звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотеть
курить, высовывая локоть
к звезде высокой и лететь
над этой далью белобокой,
огни в тумане размечать —
там, чай, играют на гармошке
и дышит девка у плеча,
да влажные заводит плошки
целуясь или хохоча…

Затеряться в толпе незаметных людей с восторгом,
затереться в трамвайную прозу c cорванным горлом,
передавать нагретый пятак на билетик,
занимать сидячее место в транспортном кордебалете.

Причёсывать волосы по утрам, исчезая из зеркала, узкой расчёской,
не останавливаться, проходя, у газетных киосков,
забывая ночь на свету — обрывки ночного бреда,
вечно дымя на ходу недокуренной сигаретой.

Видеть как лёд плывёт по гладкой воде в апреле,
подталкиваемый вперёд солнечною форелью,
греметь опавшей листвой, просыпающимся бульваром,
ощущая над головой небо, ставшее старым.

Видеть в чёрных деревьях графику собственных мыслей,
замечать одиноких женщин, усвоивших несколько истин,
до которых других доводит отчаянный возраст,
увидев N, — удержать естественный возглас.

Ходить по правой стороне одной и той же улицы годами,
встречать одни и те же лица над торопливыми шагами,
каждое утро за тысячей спин вбегать на уползающий эскалатор,
мимо блузок и шуб, вот ещё один падает в мраморную прохладу,

мимо шоколадных панелей и теплящихся лампионов,
мимо таких же, как ты — призёров и чемпионов,
под баритон или альт ошеломительных правил,
мимо миллионов лиц — миллионов стёршихся фотографий.
Ждать поезда — нарастающий звук — вас уносит поезд,
ждать вечера, ночи, утра, лета, не беспокоясь,
что они никогда не придут — для тебя исчезнет
весь этот мир возносящих и опускающих лестниц.

Новые двери, вещи, лица, глаза, объятья,
новые президенты, слова, войны, платья,
новые зимы, песенки, дети, тарифы,
новые календари, грачи, ёлки, цифры…

Я устаю от своего лица, от своей походки,
я отличаю в толпе, кто мои одногодки,
я видел девочку из нашего класса, теперь — певица
в шикарном ресторане, куда вечером не пробиться.

Как блестят у неё глаза над рукой с микрофоном,
она поёт не одна — на другой — такое же платье с серебристым шиффоном,
очень белые плечи у обеих певиц, очень стройные спинки,
но не надо приближаться — не увеличивать лиц — пусть не меркнут картинки.

Пусть мигают цветные лампочки и высокий голос
заполняет притихшую залу от потолка до пола,
пусть его вожделенно слышат опоздавшие «гости», давая швейцару
сколько положено — с одного, сколько положено — с пары.

По часам, по кругу вечно бегущие стрелки,
вечно застывшие, вечно замершие на делениях мелких,
маленькие шажки, маленькие остановки жизни
в бесконечно привязанной к тебе отчизне.

День и ночь чередуются, как карты в пасьянсе,
меняются местами, как пара на киносеансе,
чтобы увидеть вдвоём звучащее как далёкая арфа
за головами передних рядов завораживающее ЗАВТРА.

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.

А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…

Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора…
Его с землёй дня через два сровняют,
пустырь же, что остался от него,
украсит травяной ковёр.

В чистом поле растёт не что селянин посеял,
в небе летит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, так Варавва очаровывает Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени — а плодят уродов.
Странно, что Землю ещё населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, —
перед каждым словом щёлкает «если»,
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.

Достаточно белёных потолков,
меня назамыкавших, стен белёных,
по окнам проплывавших облаков
как вороха нестиранных пелёнок,
бренчавших по замкам ключей,
забытых глаз и ртов отлепетавших,
а также оглушительных ночей
на скворчащих постелях влажных,
рассветов изумлённой синевы,
багровых странствий в небе на закате,
плывущей дирижаблем головы
над куполами в бренном Жизнеграде,
а также многостворчатых церквей,
фонтанов, пляжей, лестниц, побережий,
калек, гигантов, карликов, цепей,
газет, афиш, придурков мимоезжих,
встреч под часами, пачек сигарет,
бутылок, сломанных часов, квитанций,
котлет по-киевски, заношенных штиблет,
вокзалов гулких, промелькнувших станций,
банкнот, монеток, тракторов, орлов,
колосьев, пирамид в лучах восходов,
изваянных на монументах слов,
во мленье очарованных народов.
Я вырвался из жёстких рук,
я выпал из колец горячих,
запомнив быстрой жизни звук —
последнее моё, что трачу.
Разлуки не преодолеть,
но круг огромный замыкая,
слова растут, в сырой земле
шевелятся травы ростками.
Век прожит. Времени скрижаль,
подвижная его основа,
всего, что мне до смерти жаль
по смерти повторить готово.
Смотрите, впереди нули,
овалы пустоты белёсой,
пока в неё не погребли —
я жизни буду подголосок.
Ещё кириллица моя,
свидетельствует дни и ночи,
сшивая строками края дыры,
куда душа не хочет.